Фигура Вагнера растаяла где-то вдали. Он не Вагнер, уже нет, никакого Вагнера не существует, это все был обман. Так пусть Вагнер и умирает! Он, Клейн, будет жить.
Вода лилась ему в рот, и он пил. Со всех сторон, через все органы чувств в него лилась вода, все растворялось. Его всасывали, его вдыхали в себя. Рядом с ним, вплотную к нему, сплотившись, как капли в воде, плыли другие люди, плыла Терезина, плыл старый певец, плыла его, Клейна, бывшая жена, плыли его отец, мать, сестра и тысячи, тысячи других людей, а также дома и картины, Венера Тициана и Страсбургский собор, все уплывало, тесно сплотившись, чудовищным потоком, гонимое необходимостью, все быстрей и неистовей – и навстречу этому чудовищному, неистовому, огромному потоку творений несся другой поток, чудовищный, неистовый, поток лиц, ног, животов, животных, цветов, мыслей, убийств, самоубийств, написанных книг, пролитых слез, густой, могучий поток, детские глаза, и черные кудри, и рыбьи головы, женщина с длинным застывшим ножом в кровавом животе, молодой человек, похожий на него самого, с полным священной страсти лицом, это был он сам, двадцатилетний, пропавший без вести тогдашний Клейн! Как хорошо, что и это ему довелось узнать – что времени не существует! Единственное, что стоит между старостью и молодостью, между Вавилоном и Берлином, между добром и злом, между тем, что даришь, и тем, что отнимаешь, единственное, что наполняет мир различиями, оценками, страданием, спорами, войнами, – это человеческий ум, молодой, яростный и жестокий человеческий ум в состоянии бурной молодости, еще далекий от знания, еще далекий от Бога. Он придумывает противоречия, он придумывает названия. Он называет одни вещи прекрасными, другие безобразными, одни – хорошими, другие – плохими. Одна часть жизни зовется любовью, другая – убийством. Вот до чего этот ум молод, безрассуден, смешон. Одна из его выдумок – время. Хитрая выдумка, тонкое орудие, чтобы еще сильнее мучить себя, чтобы сделать мир многообразным и трудным! От всего, чего человек жаждет, он всегда отделен только временем, только этим временем, этой сумасшедшей выдумкой! Оно – одна из опор, один из мостов, которые надо прежде всего упразднить, если хочешь свободы.
Не останавливался вселенский поток форм, вбираемый в себя Богом, и другой, встречный, выдыхаемый. Клейн видел особей, которые сопротивлялись течению, отчаянно барахтались и навлекали на себя ужасные муки: героев, преступников, безумцев, мыслителей, любящих, верующих. Видел и других, легко и быстро, подобно ему самому, несшихся по течению в сладострастном восторге готовности и самоотдачи, блаженных, как он. Из пения блаженных и из нескончаемого вопля злосчастных над обоими потоками выстраивался прозрачный свод, как бы купол из звуков, храм из музыки, посреди которого, в вечно кипящих волнах музыки вселенского хора, восседал Бог, яркая, невидимая из-за яркости сияющая звезда, воплощение света.
Герои и мыслители высовывались из потока, пророки, провозвестники. «Вот он, господь Бог, и путь его ведет к миру», – восклицал один, и многие следовали за ним. Другой заявлял, что стезя Бога ведет к борьбе и войне. Один называл его светом, другой – ночью, третий – отцом, четвертый – матерью. Один восхвалял его как покой, другой – как движение, как огонь, как холод, как судью, как утешителя, как творца, как ниспровергателя, как дарующего прощение, как мстителя. Сам Бог никак не называл себя. Он хотел, чтобы его называли, чтобы его любили, чтобы его восхваляли, проклинали, ненавидели, обожали, ибо музыка вселенского хора была его обиталищем и его жизнью, – но ему было все равно, какими словами его восхваляют, любят ли его или ненавидят, ищут ли у него покоя и сна или пляски и неистовства. Каждому вольно было искать. Каждому вольно было находить.
Тут Клейн услышал свой собственный голос. Он пел. Он громко пел новым, сильным, звонким, звучным голосом, громко и звучно пел хвалу Богу, величал Бога. Он пел, уносимый неистовым потоком, среди миллионов созданий, пророк и оракул. Громко звенела его песня, высоко поднимался свод звуков, и в этом своде восседал и сиял Бог. Потоки, чудовищно клокоча, неслись дальше.[3]
Жизнь с депрессией: пример Германа Гессе
В прямо-таки возвышенном описании самоубийства в рассказе «Клейн и Вагнер» писатель перерабатывает свое собственное стремление к суициду, преследовавшее его с ранних лет жизни и приведшее его в детстве в психиатрическую лечебницу. В момент совершения самоубийства герой Гессе переживает момент осознания ошибочности и даже глупости подобного деяния, точно так же, как и писатель в юности осознал суицид как тупиковый путь, но, в отличие от героя рассказа, писателю постепенно удалось вывести себя из морока депрессии, встав на путь творчества. Тем не менее, Гессе не удалось полностью разрушить свой депрессивный фундамент до самого конца жизни. Вместе со своими героями он прорабатывал и перерабатывал огромный страх, постоянно присутствовавший в его жизни. Депрессия в юности почти свалила его, но посредством написания книг, и, прежде всего, через поиск духовного пути, он смог найти путь, выход из депрессивного тупика. С уверенностью можно утверждать, что именно духовный путь людей в его книгах, за постоянное описание которого Гессе критиковали оппоненты и завистники его Нобелевской премии, утверждавшие, что он больше интересуется не литературой, а вопросами смысла жизни, – так вот, именно этот духовный путь стал его собственным опытом. Именно этот аспект духовного искательства стал для Гессе выходом из одолевавших его сомнений. История жизни писателя является не только настоящим учебником по депрессии, но также своего рода вдохновляющей инструкцией, как обходиться с депрессией, жить с ней. Поскольку личный основополагающий шаблон, личную основную причину депрессии убрать невозможно, Гессе мог только покориться судьбе и научиться жить с этой спутницей. Именно в этом состоит шанс и задача любого человека, страдающего от депрессии, – с достоинством пройти через собственную преисподнюю.
Станции одной дороги жизни, пролегавшей через долину депрессии
В детстве Гессе страдает от кошмарных сновидений, часто просыпается и плачет. С самого начала он – одиночка в этом мире. Очень рано он начинает сбегать от людского общества к природе и сохраняет эту привычку на протяжении всей жизни.
Его родители становятся для него с самого начала тяжелейшей проблемой. Мария, мать Германа, по настоятельной просьбе своего отца вышла замуж за миссионера, изменила своей любви. Миссионер умер в тропиках от истощения. Затем Мария вышла замуж во второй раз, и тоже за миссионера, Йоханнеса, который и стал отцом Германа Гессе. Йоханнес посвятил жизнь миссионерству, и это полностью совпадало с собственными представлениями матери Гессе о религиозном долге.
Отец Гессе в юности «из-за упрямства» был отправлен своим отцом к друзьям в прибалтийский город Ревель[4]. Йоханнес чувствовал себя нелюбимым, отвергнутым и изгнанным, он потерял всякую веру в себя. Эти обстоятельства и стали причиной обращения отца писателя к строгому религиозному ответвлению, основой его борьбы с собственным «внутренним чертом», с любым проявлением чувственности, ведь именно такой подход и практиковали пиетисты[5].
