«Дети Сына Человеческого равны в смерти, – подумал Ломели. – Все, надеясь на воскрешение, зависят от милосердия Господня».
В холле и на нижнем лестничном пролете стояли священники всех чинов. Самое сильное впечатление на Ломели произвела царившая здесь полная тишина. Когда двери лифта открылись и тело выкатили из кабины, единственными звуками, к его огорчению, были щелчки фотоаппаратов и жужжание камер, да еще редкие всхлипы.
Впереди каталки шли Трамбле и Адейеми. Ломели и Беллини – сзади, а за ними – прелаты Апостольской палаты. Они вышли в октябрьскую прохладу. Дождик прекратился. Теперь даже несколько звезд можно было увидеть на небе. Пройдя между двумя швейцарскими гвардейцами, все направились в многоцветный кристалл: мигающие огни «скорой помощи» и полицейского сопровождения испускали подобие солнечных лучей синего цвета, освещавших влажную площадь, белые вспышки фотографов создавали стробоскопический эффект, все это поглощал желтый свет прожекторов телевизионщиков, а за площадью из тени возникала гигантская подсвеченная громада собора Святого Петра.
Когда они подошли к карете «скорой», Ломели попытался представить себе Католическую церковь в этот момент – миллиард с четвертью душ: толпы бедняков собрались у телеэкранов в Маниле и Сан-Паулу, рои пригорожан Токио и Шанхая уставились в свои смартфоны, спортивные болельщики в барах Бостона и Нью-Йорка – трансляция их спортивных состязаний прервана…
«Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа…»[14]
Тело головой вперед подали в машину через заднюю дверь, которую потом захлопнули. Четыре кардинала застыли в скорбной неподвижности, глядя на отъезжающий кортеж: два мотоцикла, полицейская машина, потом «скорая», за ней другая полицейская машина и, наконец, еще мотоциклисты. Они проехали по площади, потом свернули и исчезли из виду. И сразу же включили сирены.
«Хватит кротости, – подумал Ломели. – Хватит униженных земли[15]. Его мог бы сопровождать кортеж из тех, что сопровождают диктаторов».
Завывания сирен смолкли в ночи.
Репортеры и фотографы за огороженной лентой территорией принялись окликать кардиналов – так посетители зоопарка пытаются подозвать животных подойти поближе.
– Ваше высокопреосвященство! Ваше высокопреосвященство! Будьте добры!
– Кто-нибудь из нас должен что-то сказать, – предложил Трамбле и, не дожидаясь ответа, двинулся по площади.
Освещение, казалось, придавало его силуэту огненный ореол. Адейеми несколько секунд удавалось сдерживать себя, а потом он припустил следом.
– Ну и цирк! – сказал вполголоса Беллини, не скрывая презрения.
– Вам не следовало бы присоединиться к ним? – спросил Ломели.
– Упаси бог! Я не собираюсь распинаться перед толпой. Я, пожалуй, предпочту отправиться в часовню и помолиться.
Он печально улыбнулся и погремел чем-то в руке – Ломели увидел, что он держит дорожные шахматы папы.
– Идемте, – позвал Беллини. – Присоединяйтесь. Отслужим вместе мессу по нашему другу.
Они двинулись к Каза Санта-Марта, и Беллини взял Ломели под руку.
– Его святейшество говорил мне о ваших трудностях с молитвой, – прошептал он. – Может быть, мне удастся вам помочь. Вы знаете, что и сам он к концу начал испытывать сомнения?
– Папа начал сомневаться в Боге?
– Не в Боге! В Боге – никогда! – И тут Беллини сказал слова, которые Ломели запомнил на всю жизнь: – Он потерял веру в Церковь.
2. Каза Санта-Марта
Вопрос созыва конклава возник чуть менее трех недель спустя.
Его святейшество умер на следующий день после праздника святого Луки Евангелиста, то есть девятнадцатого октября. Остаток октября и начало ноября были заняты похоронами и чуть ли не ежедневными совещаниями Коллегии кардиналов, которые прибывали со всех уголков мира для избрания преемника усопшему. Состоялись частные встречи, на которых обсуждалось будущее Церкви. К облегчению Ломели (хотя время от времени и всплывали разногласия между прогрессистами и традиционалистами), эти встречи проходили без жарких споров.
И теперь в праздничный день святого мученика Геркулана – воскресенье, седьмого ноября – он стоял на пороге Сикстинской капеллы вместе с секретарем Коллегии кардиналов монсеньором Рэймондом О’Мэлли и обер-церемониймейстером папских литургических церемоний архиепископом Вильгельмом Мандорффом. Кардиналы-выборщики должны были быть заперты в Ватикане этим вечером. Голосование предполагалось провести на следующий день.
Это происходило вскоре после второго завтрака, и три прелата стояли за металлической решеткой на мраморном возвышении, отделявшей главную часть Сикстинской капеллы от малого нефа, и обозревали открывавшийся им вид. Временный деревянный пол был почти готов. К нему сейчас приколачивали бежевый ковер. Внутрь заносили телевизионные осветительные приборы, стулья, привинчивали друг к дружке письменные столы. Не было места, куда можно было бы посмотреть и не увидеть движения. Бурная активность на потолке, расписанном Микеланджело (вся эта полуобнаженная розово-серая плоть, вытягивающаяся, жестикулирующая, сгибающаяся, несущая), теперь, как казалось Ломели, нашла неуклюжее отражение в своих земных копиях. В дальнем конце капеллы на гигантской фреске «Страшный суд» Микеланджело люди плыли на фоне лазурного неба вокруг Небесного трона под аккомпанемент молотков, электродрелей и циркулярных пил.
– Ну что, ваше высокопреосвященство, – произнес со своим ирландским акцентом секретарь коллегии О’Мэлли, – я бы сказал, что перед нами довольно правдоподобное видение ада.
– Не богохульствуйте, Рэй, – ответил Ломели. – Ад начнется завтра, когда мы впустим сюда кардиналов.
Смех архиепископа Мандорффа прозвучал слишком громко.
– Великолепно, ваше высокопреосвященство! Превосходно!
– Он думает, что я шучу, – сказал Ломели, обращаясь к О’Мэлли.
Рэймонду О’Мэлли, державшему в руках клипборд с закрепленными листами бумаги, шел пятый десяток. Высокий, уже обросший жирком, с грубоватым красным лицом человека, который всю жизнь проводил под открытым небом (возможно, охотился с гончими, хотя ничего такого он в жизни не делал): цвет лица достался ему в наследство, как и многим жителям Килдэра[16], а еще от любви к виски. Мандорфф, выходец из Рейнской области, был старше. В свои шестьдесят он оставался статным, его круглая лысая голова напоминала яйцо. Он сделал себе имя в Католическом университете Айхштетта-Ингольштадта, где писал труды о природе и теологическом обосновании безбрачия священников.
По обеим сторонам капеллы вдоль длинного прохода были выставлены простые голые столы, образующие четыре ряда. Только на столе, ближайшем к решетке, лежала материя – его подготовили к осмотру Ломели. Декан вошел в капеллу, провел рукой по двойному слою ткани: мягкое алое сукно, ниспадающее до пола, и более плотный, гладкий материал – бежевый, под цвет ковра, – на столешнице и ее краях создавали достаточно твердую поверхность, чтобы на ней можно было писать. На столе лежали Библия, молитвенник, карточка с именем, авторучки и карандаши, небольшой бюллетень для голосования и длинный список из ста семнадцати кардиналов, имеющих право голоса.
