«Элли! – завопил он. – Выпусти меня! Элли! Я дышать не могу!»
Я представляю Эдди шестнадцатилетним – он все еще зовет меня «Элли», и он по-прежнему маленький и неуклюжий. Я вижу его у ворот школы, и мальчишки помладше его, но выше ростом, издеваются над ним – толкают, отнимают деньги. Я бросаюсь ему на помощь. Бью одного из обидчиков по лицу, и у того кровь течет из носа. А потом я веду плачущего Эдди домой.
Потом мне становится ужасно стыдно. Будь Эдди здесь и случись такое, разве я смогла бы спасти его по-настоящему?
Глава седьмая
Утром я сталкиваюсь с Диллоном на лестнице. Мы собираемся в школу – в первый раз после каникул. Диллон недавно подстригся, и его светлые волосы, спереди смазанные гелем, топорщатся «ежиком». С прической он экспериментирует с тех пор, как у него начался роман с Ларой, девчонкой из моего класса. К таким, как Лара, я привыкла. Однажды она поделилась со мной всеми своими канцелярскими принадлежностями, когда пропал мой рюкзак (потом я его нашла, кто-то его засунул за навес для великов). Но в этом году Лара подружилась с девчонками, которые ходят в школу с дамскими сумочками, и что самое главное – она стала водиться с моим заклятым врагом, Эйлсой Фитцджеральд. Диллон про это прекрасно знает, но, похоже, ему плевать на то, что его подружка мне не по душе.
«Ежик» Диллону не идет. Мне больше нравилось, когда волосы у него были длинные, пышные и немного нависали на глаза. Он надел голубую рубашку, хотя ученикам классов S6[5] совсем не обязательно надевать форму. А мне немного стыдно из-за того, как выгляжу я. Брюки слишком сильно обтягивают ягодицы и не прикрывают носки. Пуговица на груди, того и гляди, оторвется. Вряд ли моя школьная форма выдержит еще хотя бы неделю, не говоря уже про весь школьный год. Жаль, что ученикам классов S4 без формы ходить не разрешают.
– Спасибо за открытку, Дил.
Стараюсь говорить повеселее, хотя мне было ужасно тоскливо и я всю ночь мучалась от того, что у меня в желудке словно ком торчал.
Брат пожимает плечами:
– Ты бы поторопилась. Опоздаем. – Он с утра всегда ворчит.
– Можешь идти вперед, не жди меня, – говорю я.
Диллон думает, что жизнь – это гонка, а я совсем не понимаю, зачем куда-то поспевать вовремя. Это же просто-напросто значит, что тебе придется дольше торчать там, где тебе вовсе не хочется находиться. Если уж жизнь и вправду гонка, то я всегда сильно отстаю, и особенно в том, что касается школы.
Но все-таки Диллон ждет меня, нервно поглядывая на часы. На лестничной площадке оборачиваюсь и вижу, что он смотрится в зеркало в прихожей. Расправляет плечи и втягивает несуществующий живот. Братец ужасно переживает из-за своей внешности. В маму пошел.
Мама вручает нам пакеты с ланчем, и мы уходим.
– Ведите себя хорошо, – говорит она.
Я думаю, не остаться ли дома с ней, но ноги сами уносят меня за дверь.
Когда мы уходим довольно далеко от нашего дома, Диллон достает сэндвич, завернутый в фольгу, и засовывает его в живую изгородь.
– Зачем ты это делаешь?
– Да затем, что эти сэндвичи жуткие, – говорит брат и делает вид, будто его тошнит. – Ненавижу помидоры.
– Почему ты то и дело врешь? Тебе не стыдно выбрасывать сэндвичи?
– Ты слишком много вопросов задаешь.
Диллон никогда не отвечает на мои вопросы. А я и не жду ответов.
– Хочешь? – спрашиваю я, вытянув пачку сигарет и ощупывая карман в поисках зажигалки.
– Откуда они у тебя? Отец убьет, если узнает.
– К черту отца. Он на тебя сильнее разозлится, если узнает, что ты выкидываешь еду, когда столько детишек в мире голодают!
Диллон молчит, но берет сигарету и ждет зажигалку.
– Как ты думаешь, где он торчит? – спрашивает братец. – Ну, когда вечером уходит из дому и потом где-то пропадает целую вечность? Не может же он совершать пробежки по четыре-пять часов.
Я беру у брата сигарету и прикуриваю разом две, потом одну отдаю Диллону. Курение – мое новое хобби.
Диллон поворачивается ко мне, держа сигарету в вытянутой руке:
– И все-таки, куда же он ходит?
Я замечаю пятнышко на брюках, приглядываюсь и понимаю, что это дырочка и сквозь нее видна моя бледная коленка.
– Никуда. Просто сидит на скамейке около леса, рядом с утиным прудом.
– А ты за всеми шпионишь?
– Ага.
Диллон кашляет от дыма, но делает вид, что просто хотел покашлять.
– Не стоит тебе его раздражать, – говорит он.
– С какой стати ты вечно за него заступаешься? Ты его боишься, что ли?
– Нет. Просто считаю, что он заслуживает снисхождения.
– Он мог бы и ко мне быть поснисходительнее, особенно в мой день рождения. Нытьем Эдди не поможешь, или ты так не думаешь?
Диллон морщится. Мы с ним разговариваем о многом, но при посторонних никогда не говорим об Эдди.
– Ты вчера об этом думал? – тихо спрашиваю я.
– О чем?
– Сам знаешь. О том дне.
Диллон молча идет вперед. Пользуясь паузой, я стараюсь сделать как можно больше затяжек.
– Я думал о том дне, когда он за псом погнался, – в итоге говорит Диллон.
Вспомнив об этом, я улыбаюсь. Явственно вижу собаку, выскакивающую из-за живой изгороди, Эдди, бегущего за ней и сжимающего в руке поводок, и рассвирепевшего хозяина.
– Вот видишь! Это веселое воспоминание. Надо было тебе вчера рассказать эту историю. Вот так мы теперь должны себя вести. Мы должны рассказывать веселые истории про Эдди. Вроде той, когда он засунул себе в обе ноздри по горошинке.
– Это ты виновата. Ты так сделала, а он собезьянничал.
– Знаю. Но все равно было жутко весело. Ну, пока нас в больницу не отвезли.
Мы с Диллоном хохочем, но от воспоминания об Эдди с горошинами в носу в конце концов становится невыносимо тоскливо.
– Дил, можно задать тебе серьезный вопрос?
– Валяй. Но я могу не ответить. Особенно если ты хочешь спросить меня, не грустно ли мне, потому что мне классно.
Диллон никогда не признается, что ему грустно. Всегда твердит, что ему «классно».
