Едва мы с Горловым успели взять сумки и сойти с саней, как Петр, не говоря ни слова, укатил прочь.
— Куда это он? — удивился я. — Я хотел отблагодарить его за службу.
— У него здесь семья, — пояснил Горлов. — Ты еще встретишь его.
На первом этаже гостиницы была таверна, и мы с Горловым сели за стол поближе к печи. В таверне я заметил всего две компании — двое голландцев, говоривших между собой по-французски с голландским акцентом, и трое немцев, которые, мельком взглянув на нас, снова углубились в свою беседу.
Горлов расстегнул шубу и уселся на стул, поближе к теплу. — Ну что? Напьемся, а потом поедим? Или поедим, а потом напьемся? А может, напьемся за ужином? Или забудем об ужине и просто напьемся? — Он взглянул на меня и ухмыльнулся. — Ах да, я забыл, что ты еще слишком молод, чтобы вести себя как мужчина. Тогда, может, закажем на ужин молоко?
К нам подскочил половой и, запинаясь, на нескольких языках спросил, нужно ли нам меню.
— Что? — рявкнул Горлов по-французски и сгреб официанта в охапку. — Ты обращаешься ко мне по-польски? Ты что, принял меня за поляка?
Я со смехом перехватил его руку.
— Полегче, приятель, он просто шутит.
— Шутит? — прорычал Горлов и опять было подался вперед, но я прижал его за плечи к стулу, и он проревел остановившемуся на почтительном расстоянии половому: — Шутить подобным образом — это надежный способ умереть в нищете, друг мой. Для начала я обдеру тебя как липку, а уж потом срублю тебе башку.
Половой снова приблизился к столу.
— Прошу прощения, господа, но мне нужно было убедиться, что вы русские. Мы не пускаем сюда поляков, это плохо сказывается на работе нашего заведения.
Горлов так громко и заразительно захохотал, что даже голландцы и немцы заухмылялись за своими столами. Половой тут же принес нам вина и жареную дичь.
Пока мы ужинали, таверна постепенно наполнялась. Больше трети посетителей были в форме, судя по всему, в русской, хотя по акценту было легко угадать в них шотландцев, пруссаков, англичан, а также шведов и других скандинавов. Среди них щеголяли одетые по последней европейской моде голландские корабелы, британские врачи и немецкие инженеры. К тому времени, как мы доели копченого осетра, на котором настоял Горлов, по всей таверне клубился густой табачный дым, пересыпанный гомоном слов на десятке языков.
Когда половой убрал со стола и мы отправили его заказать нам комнаты, к нашему столу подошел веснушчатый майор-кавалерист с кружкой в руке и обратился к нам по-английски, с характерным шотландским акцентом:
— Приветствую вас, джентльмены. Я случайно заметил, что один из вас носит кавалерийские сапоги и форму капитана Шестой бригады прусской кавалерии. Я тоже участвовал в Крымской кампании, и, помнится, среди моих братьев по оружию был молодой колонист с шотландской фамилией, который сражался как лев. И если это вы, сэр, то я хотел бы выпить за вашу храбрость, а если это не вы, то все равно я хотел бы выпить за вас и вашу формул, в которой сам когда-то воевал.
— Кайрен Селкерк, сэр, к вашим услугам, — я встал и протянул ему руку, которую он сердечно пожал. — Если я тот, о ком вы говорите, то благодарю за теплые слова. А если нет, то все равно спасибо и за ваше здоровье!
— Селкерк? — переспросил он. — Ну, конечно же, Селкерк! Половой! Наполнить бокалы шотландскому рыцарю и его другу! За Кайрена Селкерка!
Половой быстро наполнил бокалы, и мы выпили стоя, а к нам, как-то само собой, присоединились остальные посетители таверны.
— Том Макфи, — представился наш гость, усаживаясь на стул, который я предложил ему.
Остальные тоже уселись и вернулись к своим разговорам. Только несколько человек с кружками то ли держались поближе к печи, то ли хотели слышать наш разговор. Я представил Макфи Горлову, и тот невозмутимо пожал ему руку, ничем не выдавая, что не знает английского.
— Вы, вероятно, приехали только сегодня? — спросил майор.
— Два часа назад, — кивнул я.
Макфи пожелал представить нас и другим кавалеристам. Норвежца Ларсена мы не только знали, а даже воевали вместе в Крыму. Эта встреча обрадовала Горлова, и, поскольку разговор дальше пошел на французском, он царил за столом, рассказывая армейские байки, вспоминая былые бои, и заодно пояснил Макфи, почему он иногда называет меня «светлячок». Он сказал, что у меня всегда перед кавалерийской атакой глаза светятся, как у безумца…
Мы еще долго сидели в таверне, где была масса народа со всех концов света, приехавших в далекую Россию в надежде разбогатеть. Пайки Горлова становились все живописнее, и он добавлял такие невероятные подробности и подвиги, что быть героем его рассказов было скорее стыдно, чем приятно.
Он веселился целый вечер, пока хозяин гостиницы с поклоном не вручил нам ключи от комнат.
— Спокойной ночи, граф Горлов. И вам спокойной ночи, сэр.
— Граф? — переспросил я, пока мы с трудом взбирались по лестнице. — Так ты, значит, граф? Почему ты об этом молчал?
— А ты никогда не спрашивал, — сонно ответил Горлов, пошатываясь и цепляясь за перила.
5Комната оказалась даже уютнее, чем те, в которых мне доводилось останавливаться в Париже или Лондоне. Я сел на свежую белую простыню и уставился на узкое замерзшее окно, словно все еще не веря, что добрался туда, куда уже и не надеялся доехать живым.
Я покопался в сумке и достал шкатулку с бумагами и письменными принадлежностями. Здесь были обрывки моих дневников, начатые, но так никогда и не законченные письма и стихи. Но среди них была только одна бумага, которая интересовала меня. Это было мое рекомендательное письмо, написанное Франклином французскому послу. И теперь, прибыв наконец в Санкт-Петербург, я сделал то, чего не делал три месяца, — еще раз прочитал текст письма.
После этого я снова спрятал письмо, разделся и лег спать. Но сон не шел ко мне. Ответственность возложенной на меня миссии не давала мне уснуть. Сама по себе ответственность меня не путала — я был уверен, что справлюсь. Если сам Франклин, похоже, был в этом уверен, то уж двадцатичетырехлетним кавалерийским офицерам самоуверенности не занимать.
Важность порученной мне задачи давила на меня как камень. То, что я все-таки добрался сюда, благодаря Богу и сабле, было ничто по сравнению с тем, что предстояло сделать.
И, тем не менее, лежа под теплым одеялом в уютной гостинице в Санкт-Петербурге и глядя сквозь замерзшее окно на мерцающие звезды, я искренне верил, что все сделаю как надо. Верил потому… потому что верил. Я верил в Америку и в себя, американца. Я был твердо уверен в том, что сын короля рождается не умнее, и не здоровее, и не лучше, чем сын фермера (правда, и наоборот). И как все люди, я считал, что Господь думает так же.
И мне казалось, что Екатерина тоже мыслит, как я, ведь она не родилась императрицей. Она стала ей благодаря своему уму и таланту, а уж одно это говорит о том, что, выслушав мою речь «Америке быть!», она сразу согласится со мной.
