Спасибо, что не обиделись
В душном парфюмерном облаке, покачиваясь, плывет громоздкая блондинка Эмма. Выходка «с Винницы». (Как выходец по-женски?) Женщина трудной судьбы. Гордится, что в ее Виннице была якобы ставка Гитлера. Ставка больше, чем жизнь. Бог отказал ей в чувстве юмора. Изя осторожно обходит нагло развалившийся велосипед и вежливо раскланивается с Эммочкой. С ней надо быть начеку. Она любит и умеет обижаться. Разговаривать без адвоката с ней опасно. Даже о погоде.
Изя делает нарядное лицо:
— Бонжур, мадам Бовари! Шабат вам, девушка, шалом! Прекрасно выглядите!
— Ой, я плохо спала. Вы тоже хорошо выглядываете, тьфу, тьфу. Сколько бы вы мне дали лет? — неожиданно интересуется «девушка».
— Десять лет без права переписки, — не удержался Изя. Нарушил конвенцию.
— Не поняла.
Пауза. Облом. Обязательно пожалуется Марте.
Обидчивость — неслабый вид манипуляций. Стоит на вас обидеться, и вы чувствуете себя виноватым. Говорите жалкие слова. Вы меня не так поняли, это вырвано из контекста. Я не это имел в виду.
Сердцу больно, уходи, довольно.
Украина, Молдавия, Бухара. Приехав на историческую Родину, Изя ожидал, что сольется здесь с бледными ироничными интеллектуалами из Москвы и Ленинграда. Ну, Свердловска. Отнюдь, как говорил Егор Гайдар.
Из-за привычки острить Изя нажил врагов. Надо было постоянно дозировать остроту с остротой. К примеру, представляя жену, мог ляпнуть: «Знакомьтесь, моя будущая вдова». На своей могиле завещал высечь «Больше не буду». Скромно, правдиво. Правда, Марта недовольна. Не верит, что он умрет.
Когда однокурсник Вагин женился, Изя кротко спросил:
— Какая теперь фамилия у твоей жены, Вагина?
Всего лишь ударение переставил, а Вадик глядел волком.
Ленке Гжельской, трижды побывавшей замужем, пообещал «Орден Замужества».
На всякий случай Изя вставлял: «Спасибо, что не обиделись».
А в одном доме ему просто запретили шутить. Перед его приходом вывешивали табличку «No joking![5]».
Бывали и перлы. Застолье. Входит опоздавший Вова Лифшиц. Изя в тишине:
— За столом у нас никто не Лифшиц.
Аплодисменты, смех в зале. Вовка заимствовал и с тех пор, входя, выпевает этот слоган на мотив известной дунаевской песни.
Этот комар умер евреем
— Лабас ритас, понос Гуревичас! — по-литовски здоровается Изя.
— Лабас, Стяпас, — обращаясь к Степану, бурчит понос. Степа нехотя протягивает лапу.
Гуревичас наконец улыбается. Чисто вымытые морщины, затейливая бородка, стрекозиные очочки. Новые толстые зубы. На груди — златой Маген Давид — крупная звезда Давида о шести углах. Все это великолепие разбивается о желтые, криво подстриженные ногти из сандалий. Абрам Гуревич на сером «вольво». Недавно променял Литву на Израиль. Продолжает ненавидеть русских оккупантов. Явно глуповат для еврея. Кипит его разум возмущенный. Клокочет, тужится, как Веллер. Все у него просто:
— Арабов — напалмом! Путин — антисемит! Лучший идиш — литовский! Обама — поц!
Степан рычит, накапливая готовый вырваться звонкий лай.
В вильнюсских кухнях Абрам слыл диссидентом. А тут, поди-ка, радикал покруче какого-нибудь Проханова. Грудь от воплей уже цвета ветчины. Как бы не случился гипертонический криз. Хочется ему сказать что-то вроде «фильтруй базар!». Но Израиль не скажет. Гуревич и так считает москвичей наглецами.
Пора сменить тему. Или собеседника. Изя звонко хлопает его по плечу. Будто убил комара.
— Этот комар умер евреем, Абрам!
— Как это? — кричит Гуревичас.
— А так! Он напился вашей крови, вы же чистокровный еврей?!
Экстремист ухмыляется. Потом тихо спрашивает:
— Кто мне в старости стакан водки подаст?
Он вдовец, а дочка — в Германии.
Пауза. Пальмы молчат, храня тайну.
Завтрак на траве
Под лимонным деревом сидит гостья из Москвы, Рита Цирюльникова, дама непреклонного возраста. Известная солнцепоклонница. За загаром ездит на Мальдивы и в Таиланд. В этот раз — Израиль.
Белая мебель, зеленый газон. Нарядная птица удод вышагивает по траве. Удодик, видимо, еврей — выдающийся нос, полосатый сюртук, печальные возгласы.
За столом легкий треп, переходящий в стеб. Завтрак на траве: желтый желток, белый белок, зеленая зелень, розовая роза, голубая голубка. Ритка восторгается, все снимает на видео, картаво комментирует.
— Изька, нагни ветку с лимоном, теперь откуси, только не надо морщиться, другой рукой подними стакан с виски.
Стакан требует «правильный», толстый. Постановочный кадр. Эти банальности она будет показывать общим друзьям.
На то время, которое Изя с Мартой проведут в Москве, она останется здесь со Степаном. В ее распоряжении будут квартира, сад, море, солнце. Поразит потом бледных москвичей, появившись в ноябре «смуглой леди сонетов».
Правило двух «д»
— Смотри на дорогу! Покажи поворот! Опять нарушил!
Недавно получив водительские права, Марта заодно приобрела апломб тертого водителя. А ведь это Изя натаскивал ее на раскаленных дорогах. Теперь он терпел, соблюдая правило двух «д», меланхолично отвечая на все выпады двумя словами: «да, дорогая».
Не без труда они выскочили из заспанного городка с обилием светофоров и нарядной шоссейной графикой. Крякнул «лежачий полицейский». Слева иногда мелькал глаз моря. Изя не суетится. Он знает: соседняя полоса всегда движется быстрее, как бы вы ни метались. Перед машиной поблескивает вода, обычный мираж, к которому он так и не привык.
Светофор не успел откупорить пробку. Еще горел желтый, а нервный «пежо» сзади уже скулил, покусывая икры. Неожиданно Изя чихнул, еще и еще. За рулем это опасно, тем более в тесной пробке, подползающей к Тель-Авиву. Этак можно пнуть чей-то зад. Был такой случай.
Светофоры, светофоры, апельсиновая роща. Вот и уклончивый поворот, ведущий к аэропорту, прозрачному и прохладному. Собираются строить новый, попросторнее. И будет он прямо в море, на искусственном острове.
Их дружище «фольксваген поло», который Изя обидно называл «полуфольксвагеном», потомится недельку на парковке аэропорта. Потом с трудом отыщется в этом автомегаполисе с пронумерованными проспектами, кварталами и переулками. Запыленный и терпеливый герр Фольксваген. Не унывай!
I am back[6]
Москва. Небо, низко надвинутое на глаза. Хмурое утро, ревущее Домодедово. Строгий сын, черный угловатый джип, дождь в прямом эфире.
