— Славик, ты? — раскрыла было рот Калерия Кирилловна, но ее тут же перебила Маша:
— Обворожительное существо! То, чего мне всегда не хватало. Я и не знала, что это так здорово, когда в одном лице сочетаются мужчина и женщина. Слава, если я в вас влюблюсь, то цветы буду дарить вам я. Ах, Калечка, я всю жизнь мечтала встретить такого человека, как ваш Слава!
Калерия Кирилловна, признаться, ничего толком не поняла, ибо знать не знала о том, что ее двоюродный племянник самый настоящий гомосексуалист, или по-простому русскому — педик. Однако порадовалась, что они с Машей нашли общий язык. За последние годы Калерия Кирилловна очень привязалась к Москве, но комнату в Ленинграде, разумеется, терять не хотела. В ее душе созрел план — обменять Ленинград на Москву, во что бы то ни стало обменять. Славик была за этот план. А потому, рассчитывая его как можно скорее осуществить, Калерия Кирилловна вскоре отбыла в Северную Пальмиру, оставив Машу и Славика, которые, как-никак, были родственниками, хоть и довольно дальними, «получше узнать друг друга».
Поначалу Славик слегка испугался, что его «милая кузиночка», как он ее называл, с ходу просекла, то есть разгадала, его тщательно скрываемую от посторонних тайну. Однако, как очень скоро выяснилось, она была отнюдь не посторонней, а очень понятливой и чуткой, эта милая московская кузиночка. Ей нравилось, когда Славик целовал ее в губы, при этом прокрадываясь совершенно равнодушной рукой за пазуху и театрально страстным голосом шепча в ухо: «Отдавайся! Отдавайся немедленно!»
Маша вырывалась и со смехом убегала. Он вскоре настигал ее, хватал обеими руками за талию и говорил: «Милая кузиночка, как бы мне хотелось поиметь вас! Вы — первая женщина, пробудившая во мне любопытство и даже интерес. Ах, где мои семнадцать лет!»
Маша верила и не верила этим словам Славика, но они все равно очень льстили ее самолюбию. Зато она всерьез верила, что ей семнадцать, что она невинна душой и телом и что вся жизнь впереди. Она не говорила об этом Калерии Кирилловне по той простой причине, что общалась с ней на сугубо кухонно-ванные темы. Славику нравилось, что его милая кузиночка «немножко не в себе». Он с удовольствием и без малейшей натуги включился в игру, а потому обоим было хорошо и весело в большой пустой квартире в самом центре Москвы.
Славик устроился в миманс (какого театра — совсем не важно, ибо менял он их почти каждый день), Маша сунулась было в Дом моделей на Кузнецкий мост, но там сказали, что она слишком худа, высока и имеет не характерную для советской женщины внешность. К тому же у нее не было паспорта. Что касается последнего препятствия, то Славик нашел через свои каналы людей, которые подсказали, кому и сколько дать. Оказалось, совсем немного. В результате этих операций Маше выдали паспорт на имя Ковальской Марии Андреевны 1935 года (одному Богу известно, откуда взялась тройка!) рождения, проживающей по адресу… Ну и следовал точный адрес дома и номер квартиры, в которой на самом деле родилась и жила непродолжительное время Ковальская Мария Андреевна, то есть Маша-маленькая.
Славик потирал от восторга руки — их игра не просто продолжалась, она была признана и даже как бы санкционирована серьезными советскими властями, с которыми, как с детства внушали Славику, шутки плохи. А вот он взял и пошутил, и очень даже удачно. Причем под самым носом у кагэбэшников, отгрохавших в соседнем переулке шикарный дом для своей знати.
— Милая кузиночка, вы уж извините, что пришлось прибавить вам целых пять лет, — говорил Славик, когда они отмечали на кухне день Машиного рождения (по паспорту, разумеется). — Потом, когда вы будете менять этот презренный документ, мы все непременно переиграем назад. Клянусь вам своей девичьей честью.
Они хохотали и бесконечно целовались, чокаясь бокалами с густой темно-красной «хванчкарой». Маше эти поцелуи ничего не напоминали. Вкус и запах «хванчкары» тоже.
Дом, в котором они жили, давно предназначался на капремонт, и из него выехали почти все жильцы, а потому их больше не тревожили на предмет лишней жилплощади и так далее.
Со временем они пристрастились играть в одну милую сердцам обоих игру. Маша надевала короткий черный парик и костюм пажа, добытые Славиком в каком-то театре, он облачался в длинное (тоже из театра) ветхое платье эпохи Марии Стюарт. Маша садилась за рояль и играла Шопена — она делала это механически, не вникая в суть музыки, — музыка ей тоже ничего не говорила, — Славик читал по памяти Игоря Северянина:
Королева играла в башне замка Шопена, И, внимая Шопену, полюбил ее паж…
Потом Славик садился на колени к Маше, и она залезала рукой за пыльный замызганный корсаж его платья, где лежали два апельсина или яблока. Славик стонал, закатывал глаза, изображая наслаждение. Потом они ложились на диван, тесно прижимаясь друг к другу и целовались до полного изнеможения. Оба при этом веселились, как дети. Это было интеллектуальное извращение, как выражался Славик, считавший себя большим интеллектуалом.
Потом Маша захандрила, затворилась в своей комнате, куда Славик не имел права входить без стука. Она лежала ночами поперек кровати и смотрела на луну, пытаясь что-то вспомнить. Ей никак не удавалось это сделать, она злилась и резала перочинным ножиком деревянную спинку кровати. Славик однажды уговорил ее пойти в театр на спектакль с его участием. Маша надела короткий черный парик, свои старые брюки в обтяжку и ковбойку Славика. На нее «положил глаз» руководитель миманса. После спектакля он затащил ее в грязный туалет и попытался снять брюки. Вместо брюк Маша сняла ковбойку, под которой ничего не было. С руководителем миманса случился сердечный приступ. Славик остался без работы.
Они всю зиму просидели дома, постепенно проедая Машины серьги, цепочки, кольца. Зато за эту зиму они ближе узнали друг друга. Маша на самом деле казалась Славику не по годам мудрым подростком. И он делился с ней тем, чем никогда ни с кем — может, даже с самим собой — делиться бы не стал.
Летом он устроился петь в ресторан на ВДНХ. Он часто брал туда Машу, представив как жену. Это было средство самозащиты, правда, весьма примитивное, от некоторых крепко подгулявших личностей из мусульманских регионов, желавших «поиметь» вместе с ужином и музыкой еще и юношу с гитарой. Она сидела за отдельным столиком в углу, накрашенная и нарядная. Славик время от времени туда подходил и, встав на одно колено, галантно целовал ей руку. Скоро администрация ресторана распорядилась ставить на Машин столик цветы, мороженое, шампанское — как выяснилось, эта тоненькая девушка в вечернем платье (у Маши их было несколько) производила благоприятное впечатление на клиентуру. Ей посылали коробки конфет, бутылки шампанского, любовные записки. Подходить лично почему-то редко кто осмеливался, разве что крепко набравшийся джигит. Но его ставил на место кто-нибудь из посетителей — Маша всем своим кротким обликом взывала к рыцарскому благородству, дремлющему в каждом мужчине.
Но короткое московское лето закончилось очень быстро, ресторан закрылся, Славик, а вместе с ним и Маша, снова очутились на мели. Тем более, за лето оба пристрастились к шампанскому и шоколадным конфетам. Игра в королеву и пажа давно надоела — за нее никто не платил ни копейки. Славик устроился на вешалку в театр оперетты — он растолстел за лето и в миманс его не брали. Но работа гардеробщика оказалась тяжелой и неблагодарной, к тому же Славик не умел интриговать.
