Наконец Юра открыл глаза и изумленно уставился на проволоку у себя в руках, а потом на наши ухмыляющиеся лица.
— Ну оголоднел, парень, — пробасил Валентин, — проволоку собирается есть. Может, перекусим, ребята?
Остаток пути к базовому лагерю мы прошли в более веселом настроении, может, сказывалось то, что мы отогрелись, а может, просто конец маршрута был близок, предстоял месяц отдыха, а там… Стоит ли загадывать наперед?
Я помню, как к концу первого семестра, наслушавшись курсантских баек о зачете, я уже не знал, чему верить, чему — нет, по ночам иногда просыпался от кошмаров и всерьез подумывал над тем, не забрать ли мне документы назад.
Проверить хотя бы часть подобных историй было положительно невозможно. Те, кто сдавал зачет, становились пилотами-стажерами и навсегда уходили из курсантской среды. Зачет был как Рубикон. Перешагнувшие его оказывались на другом берегу. До них было не докричаться. При случайных встречах они смотрели на нас, как на детей, и отделывались односложными ответами типа: «да — нет». А если их просили рассказать подробней — как правило, улыбка в ответ, дружеское похлопывание по плечу: «Нет-нет, извини, не могу. Спешу. Да скоро сами увидите. Не дрейфь». И несколько сочных выражений в напутствие. Все. Более или менее связанных рассказов добиться было невозможно. «Скоро сами увидите». Вот так.
Эти отрывочные фразы и односложные ответы потом обрастали неиссякаемыми подробностями, как какое-нибудь Чудо-Юдо обрастает после зимней спячки косматой свалявшейся шерстью, за которой уже не разобрать ни глаз, ни клыков, ни ушей, ни копыт, ни хвоста. Зато все это подразумевается. В неограниченном количестве. Простор для разгула фантазии беспредельный.
Безусловно, отчеты групп, прошедших через зачет, должны были где-то храниться. И, хотя я не помню, чтобы кто-то из преподавателей обмолвился словом «архив», он где-то существовал в недрах Днепропетровской Астрошколы. Архив был предметом вожделения всех курсантов. Во-первых, там содержалась бесценная информация, а во-вторых, поговаривали, что количество сценариев зачета ограничено и тот, кто сумеет до него добраться, будет иметь стопроцентно гарантированный диплом. На моей памяти было не меньше десяти попыток вычислить место нахождения архива. Все они заканчивались провалом. В конце концов я начал относиться к идее архива так же, как к рассказам о философском камне. Возможно, он и существует в природе, может, с его помощью можно озолотиться, однако тратить силы, чтобы добыть его, — бесполезно.
После года тренировок на занятиях по выживаемости я начал спокойнее относиться к рассказам об ужасах зачета. На третьем-четвертом курсах я сам сочинил несколько подобных историй. Стравливал я их, как правило, первокурсникам, которые смотрели на меня и на моих товарищей — завтрашних стажеров — снизу вверх, почтительно внимая каждому слову, или японцам, которые, казалось, напрочь были лишены чувства юмора. Как ни странно, девушки-курсантки были не самой благодарной аудиторией. Гораздо позже я слышал собственные истории невероятно перевранными так, что узнать их можно было лишь с огромным трудом.
3
К базовому лагерю мы добрались поздно вечером. Базовый лагерь — это несколько двухэтажных корпусов на заросшем лесом альпийском склоне. Расположен он достаточно далеко от цивилизации и центров туризма, чтобы чувствовать себя здесь на краю света.
Плотный ужин, который нам приготовили, остался почти нетронутым. Двенадцать часов сна. Горячий обед. «Эх, хорошо я отдохнул, ребята». — «Вот она — деревня, вот — мой дом родной». — «А я еще поспал бы». — «Home, sweet home!» Легкая разминка в спортзале. Сауна. Плотный ужин, который съеден без остатка. «Еще колы?» — «Нет, спасибо». Бильярдная. Мягкий свет над зеленым сукном. «Ну, кто ж так играет, Леша?» — «Ха, а вот еще один анекдот!» — «Номер второй в правую лузу… Yes!» — «Да, уважаю верный глаз и твердую руку». Старинные песни под гитару.
Во французской стороне, На чужой планете Предстоит учиться мне В университете. До чего тоскую я — Не сказать словами! Плачьте ж, милые друзья, Горькими слезами! На прощание пожмем Мы друг другу руки, И оставит отчий дом Мученик нау-у-уки… — особо прочувствованно подвывает Алексей…
— Дайте-ка мне. — Валентин завладел гитарой и, прикрывая ее от Алексея локтем и корпусом, как хоккейный нападающий шайбу, взял несколько аккордов. — Американская народная песня, — наконец объявил он. — Автор мелодии и текста неизвестен. Называется…
— «Слово о полку Игореве», — мстительно вставил Алексей.
— Я же сказал американская… народная! «Баллада о «Фантоме» называется. Средина двадцатого века. Слушайте. — И Валентин с воодушевлением запел:
Я бегу по выжженной земле, Гермошлем захлопнув на ходу. Мой «Фантом» стрелою белой На распластанном крыле С ревом набирает высоту. Вижу голубеющую даль, Нарушать такую просто жаль, Жаль, что ты ее не видишь, Путь наш труден и далек, Мой «Фантом» несется па восток… Что там говорить, песня в исполнении Валентина впечатляла. Соло у него всегда звучало очень сильно.
«Извините, курсант, я не мог вас слышать в офицерском клубе в Дананге? Нет? Странно…»
Я уже не помню дословно всех перипетий, заканчивалась баллада приблизительно так:
Вижу в небе белую черту, Мой «Фантом» теряет высоту. Катапульта — вот спасенье И на стропах натяженье, Сердце в пятки: В штопор я иду. Где-то там вдали родной Техас, Дома ждут меня отец и мать. Мой «Фантом» взорвался быстро В небе голубом и чистом, Мне теперь их больше не видать! — Ну, как? — Валентин обвел нашу команду взглядом.
Несколько секунд мы молчали. Надо сказать, что прозвучавшая ария как нельзя более соответствовала характеру Валентина.
— Юмор у тебя, Валик, как бы это помягче выразиться, совершенно кладбищенский, — наконец сказал Юра.
— Ну на, на! — Валентин протянул ему гитару. — Пойте свои детские песни.
— Чего нам не хватает, джентльмены, для полного счастья, так это женского общества, — сказал Алексей, принимая гитару.
