Здесь были комендоры с эскадренного миноносца «Серьезный», поставленного на ремонт в первые дни войны после молниеносного боя с шестью «юнкерсами», спикировавшими на него из-за туч. Были матросы с гидрографического судна «Меридиан», потопленного фашистами в Белом море, около Семи Островов. Когда маленький кораблик принимал на борт жен и детей маячных служащих, четыре немецких миноносца пустили его ко дну.
Были здесь акустики и радисты с недостроенных подводных лодок, летчики с погибших в бою самолетов, после спуска на парашютах и долгих блужданий в сопках вернувшиеся к своим. Были солдаты и старшины, которые вышли из окружения на Карельском фронте. Самых выносливых и боевых зачислили по их просьбе в отряд особого назначения.
Обо всем этом узнал Агеев позднее. Его спутник («Сержант Кувардин», — отрекомендовался по дороге маленький пехотинец) оказался не очень разговорчивым, да и сам боцман не был в настроении вести беседу.
Они молча подошли к дверям старой школы. Сержант бросил несколько слов часовому у входа. Часовой вызвал дежурного командира, которому боцман предъявил документы.
Они прошли в безлюдный, уставленный двухъярусными койками зал.
Навстречу им шагнул стройный дневальный.
— Разместите старшину. Будет пока в нашей роте, — приказал Кувардин.
— Есть, товарищ сержант, — сказал дневальный. — На койке Коврова разместить?
— Можно, — сказал Кувардин. — Письмишка мне, между прочим, не принесли?
— Еще пишут, товарищ сержант, — сочувственно ответил дневальный.
Дневальный провел боцмана к окну, где в тусклом свете хмурого полярного дня, возле проклеенных крест-накрест бумажными полосами стекол возвышалась свободная верхняя койка, по-военному аккуратно застеленная чуть помятым бельем. В центре байкового, подоткнутого с боков одеяла сверкал начищенной бляхой свернутый краснофлотский ремень.
— Вот здесь располагайтесь, товарищ старшина…
— Похоже, занята койка? — спросил Агеев.
— Свободна, — сказал дневальный. — Сейчас сменим белье — и размещайтесь.
— А ремень чей?
— Ничей теперь. Хочешь, возьми хоть себе. — Дневальный говорил чуть потупившись, в его голосе была боль. — Золотой парень носил этот ремень, а родных у него никого.
— Так, — сказал боцман. — Недавно, значит, погиб?
— Вчера не вернулся с задания. Ленька Ковров… Золотой парень, мы его на берегу моря в камнях схоронили.
Агеев присел на табурет рядом с койкой.
«Располагайтесь». Нет у него ничего, только форма второго срока, обгорелый бушлат да трубка Пети Никонова в кармане. Все осталось на «Тумане», лежит теперь на дне моря. «Ладно, если брошу здесь якоря, получу в баталерке новый такелаж», — думал Агеев.
Гул многих голосов доносился сквозь оконные стекла.
Агеев вышел на школьный двор.
Двор напоминал небольшой стадион. Невдалеке от забора стояла, желтея поцарапанной кожей прямой круглой спины, высокая «кобыла», через нее прыгали бойцы. Несмотря на холодный ветреный день, бойцы были в одних трусах, круглые мускулы вздувались под бледной кожей людей, не знающих южного солнца. Но разгоряченные лица были покрыты северным желтоватым загаром, руки до запястий — в загаре, как в темных перчатках.
На двух столбах была подвешена боксерская кожаная груша. Человек в трусах и тельняшке яростно молотил ее кулаками, будто на подлинном ринге. Дальше, по сложенному вдвое брезенту катались два обнаженных тела — шла схватка классической борьбы. В глубине двора сгрудилась кучка парней, одетых в армейскую форму.
— А вот сейчас кок-инструктор пойдет гвозди рвать! — раздался оттуда молодой веселый голос.
Агеев подошел к группе.
Между двумя козлами была протянута над землей сосновая длинная доска.
Толстый, массивный мужчина, стоя на конце доски, подняв напряженно локти, надвигал на глаза широкую повязку.
— Это мне запросто, — густым голосом говорил толстяк. — Некогда мне тут с вами возиться: как бы борщ не переварился.
Он явно волновался, его лицо под повязкой было малинового цвета.
— Ладно, кок, не переварится ваш борщ, — добродушно сказал человек в морском кителе с тоненькими золотыми нашивками. Над его большим смуглым носом, под козырьком фуражки, блестели круглые стекла очков.
— Начали, — скомандовал стройный разведчик.
Толстяк осторожно шагнул вперед, наклонив пересеченное повязкой лицо.
Доска под ним закачалась.
Он сделал еще шаг, балансируя руками. Всего, прикинул боцман, нужно пройти по доске шагов шесть-восемь.
— Никитин, не выглядывать под повязку, не жулить. Разведчиков не проведешь! — крикнул тот же задорный голос.
— А я разве жулю? — сказал Никитин. Сделал еще шаг. Доска под ним раскачивалась, выгибалась.
— Кого обманываете, товарищ Никитин? — прозвучал резкий голос человека в очках. — Надвиньте повязку ниже!
Толстяк вскинул руку, коснулся повязки и тотчас остановился, покачиваясь посреди доски, не решаясь идти дальше. Вот поднял было ногу, пошатнулся, вместо того чтобы шагнуть вперед, тяжело спрыгнул на каменистую землю.
— Тонет! Теперь обморозится! — весело закричали кругом.
Никитин сдернул повязку с толстощекого лица.
— Говорю, некогда мне, ужин перепреет. И вовсе я не смотрел, товарищ политрук! Только с равновесия меня сбили ребята!
— Ладно, рассказывай!
— Товарищ командир, вы следующий! — кричали кругом.
— А задачу отработать вам все-таки придется! — сказал человек с лейтенантскими нашивками вслед уходившему коку.
— Есть, отработать! — откликнулся уже возле двери кок.
Человек в командирском кителе снял очки, сунул их в карман, протянул руку к повязке. У него, показалось боцману, был немного рассеянный, как будто беспомощный взгляд — такими кажутся глаза людей, которые привыкли носить очки и пытаются обходиться без них.
Но взяв повязку, ловко и крепко затянув ее вокруг худощавого большеносого лица, командир разведчиков уверенно пошел по доске.
Он шел, осторожно выбрасывая ноги, балансируя слегка расставленными руками, чуть запрокинув стянутое повязкой лицо. Доска была длиной метра в четыре, очень легко прогибалась. Но командир шел уверенно, доска почти не шаталась под ним, как шаталась под ногами кока, остановившегося теперь у двери — посмотреть, как отработает задание командир.
Один раз нога в начищенном флотском ботинке повисла над пустотой, но человек в кителе тотчас снова нащупал доску подошвой, быстро дошел до конца и легко спрыгнул на землю.
— Помнится, товарищ Никитин, Стендаль писал, что храбрость итальянца — вспышка гнева, храбрость немца — миг опьянения, храбрость испанца — прилив гордости, — сказал он, сдернув повязку. — Что бы сказал Стендаль, если бы сейчас увидел вашу храбрость? Ну а теперь идите, чтобы не переварился борщ…
