В блоке, неизвестно как это прижилось, вероятнее всего из-за скуки (да и потом, женщины просто сильны духом), они начали беседовать. Одна говорит о Бретани, другая – о природе Амазонки, третья преподает немецкий язык, коммунистки собрались в группу и читают стихи. Лизетта говорит Миле: «Ты должна заниматься сольфеджио». И в ожидании того, что должно последовать и о чем она ничего не знает, Миле не приходит никакой другой идеи, чтобы себя отвлечь. Она разводит пальцы на левой руке, расположив их как нотный стан, защипывает их большим и указательным пальцами правой руки и начинает. И тогда она вспоминает о проведенных под лампой ночах на улице Дагер, где за опущенными шторами она шифровала сообщения на чистом нотном стане, засунув их между страницами партитуры. Для каждой буквы алфавита есть своя нота – на это потребовалось чуть более двух октав, включая белые и черные клавиши. «Сокол десять часов то же место» – фа до соль# ре ре до# ре# соль# си соль ми соль# фа ми фа# до ми до ми ми до# ре# фа ре ля соль на одном нотном стане в 4/8. Левая рука – чистая фантазия, она сочетает звуки, но мелодия из них режет уши. Здесь, в лагере, она пытается создать что-то красивое, нежную мелодию для тех четверых, которые хотят научиться. И они тихо напевают простой мотив фальшивыми, дрожащими голосами вперемешку с сухим хриплым кашлем.
Позже Blockhowa приказывает раздеться и выходить. Надзирательницы орут, скоро Мила больше не будет этому удивляться: ор – норма, и очень быстро это слово исчезнет из обихода их конвоя, как оно исчезло не только из лексикона предыдущих конвоев, но даже из их мыслей. На улице Мила стоит обнаженная рядом с Лизеттой вместе с четырьмя сотнями, не считая умерших. Она ждет. Долго. Это карнавал, подходят эсэсовцы и разглядывают слишком короткие одежды, истертые на локтях, коленях, запущенные стрижки. Они показывают пальцем, комментируют и смеются, пуская сигаретный дым. И в теле Милы отзывается болью жуткая картина: шрам на животе от диафрагмы до паха, свисающие до ребер груди, бедра и ягодицы, продырявленные целлюлитом, слишком узкая грудь и широкие бедра. Ей так же больно и за другие тела с приятными формами, ведь некоторые женщины еще в теле, старухи вызывают отвращение, но вот молодые с полными грудями питают мечты эсэсовцев, и этой ночью они попрыгают верхом на них, а сейчас они возбуждают их фантазии. Мила и Лизетта замыкают строй, женщины прижимаются друг к другу, а ведь они никогда не видели зад ни матери, ни сестры. Формируется блок из кожного покрова, заполняются все пустоты, слипаются в непроницаемый снаружи панцирь, мягким к твердому, кость к плоти, мускулы к мускулам. Они стоят спиной, закрыв глаза, как дети, уверенные, что их не видят, их не могут увидеть. Лают собаки и разгоняют их. Tsu fünt! Оплеухи, пинки под зад.
В комнате, куда Мила входит обнаженной, один мужчина раскрывает ей челюсти, осматривает рот, изучает зубы, дыры в зубах. Одна заключенная записывает. Raus. В комнате, куда Мила входит одетая, стоит стол, на столе лежит женщина с задранным платьем, раздвинув ноги. Мужчина осматривает ее половые органы. Мужчина ныряет рукой у нее между ног, она вздрагивает, он высовывает руку, смотрит на пальцы и вытирает их о полотенце. На нем нет перчаток. Raus. Женщина опускает платье, надевает трусы и выходит. Теперь очередь Милы. Мужчина дает ей знак снять трусы. Она ложится на стол. Мужчина поднимает ей платье, прощупывает живот, рассматривает лобок, хватает зубную щетку и проводит по волосам. [Kannelonseu], «вшей нет», переводит ассистентка-заключенная. Затем мужчина разводит ей бедра. Он сделает это. Он сделал это другой, теперь он это сделает ей. Он будет ощупывать ее живот изнутри. В животе – ребенок, он потрогает ребенка в глубине слизистой оболочки, он будет скрести своими ногтями слизистую, исцарапает ребенка. Она сжимает бедра. Как там все внутри устроено? Закрыто ли там? Может ли это открыться от ударов? Есть ли нервы у ребенка, которому три с половиной месяца? Она знает, что есть красная труба с мячом на конце, ей кто-то говорил об этом, кузина или учительница, она уже не помнит. Может ли этот мяч лопнуть, как воздушный шар? Выпадет ли ребенок? Знают ли об этом другие девушки, те, у кого была мать и которая не выбросилась с балкона, когда им было семь лет, потому что смерть была менее страшной, чем болезнь? Знают ли они, как устроен женский организм, его чрево, из чего оно состоит, его формы, толщина, расстояние между внутренними органами и внешней оболочкой? Она напрягает мышцы. В день, когда у нее началась менструация, учительница помогла ей застирать марсельским мылом пятно на платье и одолжила ей другое. «У тебя есть тетя? – спросила учительница. – Или бабушка, которая могла бы тебе все объяснить? Нет? – Тогда она объяснила сама: – Когда ты будешь вынашивать ребенка, это больше не будет выходить из тебя каждый месяц». И Сюзанне пришлось рассказать об этом отцу, поскольку следовало сделать необходимые покупки, а потом, оцепенев от стыда, она закрылась в своей комнате. Отныне будет течь кровь. Но откуда и как? Женские разговоры – неизведанная территория. Сюзанна представляла себе извивающиеся трубы, внутренние полости, узлы вен, фиолетовые спирали, наполненные жидкостью, она никогда не была в этом уверена, но никто и не опровергал ее представления. Она трогала вязкое, то белое, то темно-красное вещество, которое выходило из нее, и понимала, что она уже больше не девочка. И действительно, после этого отец ей сказал: «Сюзанна, не приближайся к парням». Она корит мать за то, что они так плохо друг друга знали, за то, что мужчина в белом халате знает больше, чем она. И теперь он это сделает, он сильнее ее, и здесь нет никакого инструмента, которым можно было бы раздолбить ему руку, – ни рейсмуса, ни рубанка, ни пилы. «Не тронь меня» – до# ми до ми соль ре соль# ре соль ми ре# до фа#. Вот именно, «не тронь меня!». Но мужчина принуждает ее и погружает палец между бедрами, и тогда у нее срабатывает рефлекс: она сводит ноги, словно челюсти, две выпрямленные ноги зажимают его руки, будто в тисках. Он орет, бранит ее на своем языке, затем изучает руку и пристально смотрит на Милу: «Oncinte? Oncinte?» Заключенная, которая ведет запись, едва заметно трясет головой, глядя Миле прямо в глаза. «Нет», – тихо выговаривает заключенная. А Мила выкручивает себе пальцы и про себя умоляет: «Нет». – «Oncinte?» – повторяет мужчина. Мила смотрит на заключенную, копирует движение ее губ. «Нет, – говорит она, – не беременна». – «Да, oncinte, да, да, да!» – «У меня были месячные на прошлой неделе». Пауза. Мужчина в белой рубашке смотрит на часы. «Raus».
Во второй половине дня Мила узнает о детях. Ассистентка врача проскальзывает в блок № 11. Она не выдает Милу, а привлекает внимание всех женщин. Она говорит быстро, на одном дыхании. Она говорит, что раньше – намного раньше, неопределенно когда, но до ее приезда в лагерь в январе 1944-го вместе с конвоем двадцати семи тысяч, – женщинам здесь делали аборт даже со сроком в восемь месяцев, а потом плод сжигали прямо в котельной. Женщины также умирали от кровотечения, когда им связывали веревками ноги и ребенок оставался внутри. Потом женщинам разрешили рожать, но после рождения ребенка топили на глазах у матери. И тут всплывают в памяти котята, которых они не смогли оставить. Там дома, на улице Дагер, когда кошка приводила за раз пять или шесть котят, отец Сюзанны топил их в ведре с водой, а малышка рыдала на кухне и смотрела на часы, с нетерпением ожидая, когда это наконец закончится. Отец кричал ей со двора: «Им не больно, Сюзанна, это быстро пройдет, и потом, на улице они подхватят чесотку, или попадут под колеса, или сдохнут с голоду!», – но проходило добрых полчаса – о, это долгое тиканье! – перед тем как отец выходил из дому, держа в руке мешок с маленькими трупами. Для Сюзанны это было непросто, она не была деревенской девочкой, равнодушной к тому, как с кролика сдирают шкуру, как свиньям перерезают горло или как петухам рубят голову над тазиком. Она не привыкла к крови. Она смотрит на завязанный мешок, на бесформенные очертания утопленных руками отца котят – с желанием сделать им могилку в керамическом вазоне, ее мать тоже где-то похоронена в таком. Но каждый раз она останавливается при мысли, что ей придется прикасаться к мертвым котятам. И тогда отец, успокаивая ее, говорит: «Сюзанна, они попадут в кошачий рай». Заключенная говорит, что теперь детей оставляют в живых, но сама она никогда не видела хотя бы одного младенца в лагере, не видела и не знала хоть одной беременной женщины с момента своего приезда в Равенсбрюк. Она ничего точно не знает, но считает, что сейчас менее страшно, чем раньше, однако ни в чем не уверена. Мила спрашивает: «Почему вы все это рассказываете?» – «Потому что это трудовой лагерь. Здесь женщины вкалывают до изнеможения, работа забирает у них все силы, а из-за беременности ты уже не такая производительная Stück, поэтому лучше ничего не говорить». Потом заключенная уходит.
