Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
Через несколько лет фруктовый сад стал приносить неплохой доход. На эти деньги новый землевладелец решил закупить диковинную флору в питомниках всего мира. Некоторые образцы плыли с Южной Америки и Австралии.
Перед транспортировкой каждую «зелёную посылку» тщательно упаковывали и чтобы не повредить ветви, сооружали вокруг деревянный каркас. Финиковые пальмы, саговое дерево, кипарисы, австралийскую и японскую сосну, сакуру, кактусы, чайные кусты, бананы, агаву, юкку, драцену, бамбук везли на пароходах в горшках с родной землей. Деревья и растения перегружали на фелюги, потом переправляли на берег, клали на арбы с быками и доставляли в парк. Сажали просто: выбивали крышку дна, а боковые стенки не трогали, опускали заморского «гостя» в яму и засыпали. Тонкая фанера потом перегнивала. В последнюю очередь на пальмах, соснах и кипарисах разбирали каркас.
Но все заботы о благоустройстве давно закончились, и парк приобрёл аккуратный вид, сочетающий в себе совершенно разные растительные зоны: средиземноморскую, гималайскую, японскую, австралийскую, мексиканскую и кавказскую. Всё здесь было продумано до мелочей: беседки, лавочки, дорожки, фонтаны и даже фарфоровые таблички на каждом дереве с указанием названия и года посадки. Законченность парку придал белый двухэтажный домик с башенкой, выступами и террасами, стоявший на фоне темных дубов и платанов. Строение высилось над поляной, и оттуда было прекрасно видно море.
После завтрака хозяйка повела Веронику Альбертовну гулять по парку, а Толстяков и Ардашев, попивая кофе с коньяком, так и остались сидеть на террасе.
Издатель достал из кармана кожаный порттабак[3] с серебряной вставкой на крышке, книжку папиросной бумаги, вырвал лист и скрутил немецкую папиросу[4] . — Какая красота! Так бы жил и жил, — вздохнув, вымолвил он.
— Так в чём же дело, Сергей Николаевич? Живите себе на здоровье, — ответил Ардашев.
— Вы не забывайте — мне уже 53, как-никак возраст. Самое время уходить в скит, молиться и ждать прихода избавительницы.
— Простите, кого?
— Смерти, конечно же. Ведь она избавляет нас от мирских забот, несчастий, бед и болезней. Смерть — благо человеческое.
— Что-то не нравится мне ваш настрой. Это вы из-за гибели Петра Петровича в уныние впали?
— А что, уже успели прочесть в газетах?
— Да, в «Новом времени».
— Какой ужасный несчастный случай! Но знаете, с ним рано или поздно должно было произойти что-то несуразное: либо под трамвай должен был попасть, либо от нечаянного укола иголки столбняк подхватить, либо от укуса бешеной собаки погибнуть.
— Почему вы так думаете?
— Сырокамский производил впечатление неудачника, этакого гоголевского Акакия Акакиевича в рваной шинели и с потухшим взглядом, жалкенький весь такой… Нет, я не в рассуждении его платья, я фигурально выражаюсь.
— А какого он был сословия?
— Из разорившихся дворян. Родители умерли от чумы ещё в годы его младенчества. Находился на воспитании у тётки, капитанши. Жили не богато, по месту последней службы её мужа. Но образование ему всё-таки дали, в Петербург учиться отправили. Помогали, как могли, только денег всё равно не хватало. Помню, как он к нам пришёл — в вытертом сюртучке, в потрескавшихся туфлях и с просящими глазами бассет-хаунда. Взял я его для начала корректором. Ничего. Справился и остался. Семнадцать годков проработал. Дорос до первого секретаря газеты. Привык я к нему, как к младшему брату. Жалованьем не обижал. Говорят, он на всём экономил и копил деньги. Но зачем они ему теперь?
— А до редактора что ж, не дотянул что ли?
— По знаниям и умениям даже перерос, а вот по характеру — нет. Добрый сильно. Не мог он с людьми ссориться, когда это было надобно. Года три назад велел ему уволить одного запойного репортёра и в расчёте десятку за прогулы удержать. Так он носился с ним несколько дней, уговаривал не скандалить. В итоге, весь расчёт до копеечки выдал, вложив туда свой червонец. Вот такой был человек, земля ему пухом.
— А что ж, на похоронах родственники были?
— Куда там! — он махнул рукой, сделал глубокую затяжку, и, выпустив дым, сказал: — Года три назад благодетели его умерли. Сначала дядя, а на следующий день — представляете? — и тётка. Убивалась, сердечная, горевала по мужу, вот её удар и хватил. Наследство оставили очень скромное: расшатанная мебель да несколько сот рублей на счету. Жили они в съёмной квартире. Своей недвижимости не имели. Пётр Петрович на похороны ездил, каменные кресты им поставил, церковному сторожу на год вперёд заплатил, чтобы тот за могилками ухаживали.
— А семьи у Сырокамского не было?
— Бобылём жил. После похорон Кривошапка звонил, рассказывал, что кроме сослуживцев проститься с ним никто так и не пришёл. — Толстяков вздохнул и сказал: — Эхма! Был человек, ходил по земле — и не стало. Одно оплавленное пенсне осталось. — Он посмотрел внимательно на присяжного поверенного и добавил: — Смерть, мой друг, она среди нас. Мы просто её не замечаем, пока расталкиваем толпу локтями. Бежим, торопимся, а она рядом. Идёт не спеша, посмеивается и ждёт, пока кто-нибудь из нас не споткнётся.
— Сырокамский погиб двадцать шестого июня, а ваше письмо датировано двадцать третьим, когда Пётр Петрович был ещё жив и здоров. Как это понимать? Выходит, вас расстроило что-то другое? Иначе вы бы не писали мне постскриптум, наполненный тревогой. Так что давайте, рассказывайте подробно.
Ардашев, сделал маленький глоток кофе и откинулся на спинку плетеного кресла.
— Вы правы… Видите ли, я получаю от Кривошапки, моего редактора, бандероль с копиями текстов авторов, отобранных Сырокамским для издания в газете. Я обычно знакомлюсь с их творениями, и принимаю решение, кто достоин у нас печататься, а кто нет. Об этом сообщаю письмом или звоню. Двадцатого июня я и получил объемистую бандероль, и несколько писем. В одном из них лежало только два листа с прологом какого-то романа. Как вы понимаете, мне нужно произведение целиком, а не частями. Не скрою, меня расстроило, что мой сочинский адрес попал к постороннему лицу. Испугался, что графоманы мне так никогда покоя не дадут…Одну минутку, я его сейчас принесу, — Сергей Николаевич поднялся и вышел.
Ещё не было и одиннадцати, а солнце уже поднялось так высоко, что слепило глаза. Рыбацкие лодки, уплывшие за версту от берега, замерли в нескольких саженях друг от друга. На горизонте, почти слившемся с морем, возник пароход. Дым валил из трубы и разливался чернилами по небу, оставаясь единственным пятном на светлом фоне бескрайней панорамы. Клим Пантелеевич невольно залюбовался открывшейся картиной, но вновь появился Толстяков и продолжил рассказ:
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
