«Чьи вы?» — спросил вчера Данька у какой-то бабульки,встреченной за околицей, но так и не добился ответа, чья это вотчина. То либабка, уже плохо соображала от прожитых лет, то ли не хотела ничего говорить,потому и притворялась полуглухой и косноязычной. Все, что удалось узнать, чтоденежные проезжие останавливаются обычно в доме у старосты. Туда и ринулсяДанька со всех ног... а теперь, похоже, пора с той же скоростью ноги отсюдауносить. Вряд ли к нему среди ночи идут только для того, дабы осведомиться, чтогостю дорогому будет угодно откушать на завтрак. Его идут убивать, нетсомнения. Как убивали других... не раз.
Данька выглянул в окошко. Ничего, спрыгнет — ног непереломает. И не с таких высот прыгивали! Главное, потом перебежать незаметнодвор, залитый лунным светом. Где-то перебрехиваются собаки... спускают ли их наночь? Волчок бы дал им жару, но Волчка пришлось привязать к дереву на леснойопушке, иначе Даньке нипочем бы не отвязаться от него. Умнейший пес понялдерзкие намерения хозяина и почуял ту опасность, которая кроется за симбезрассудством. Но чего мог он добиться своим истошным воем и жалобным,надрывным лаем? Даже если бы кто-то всеведущий и знающий, чему вперед быть, вэто мгновение предупредил Даньку, что непременно прольется его кровь в комнаткепод крышей, это его все равно не остановило бы. Боль и горе настолько помутилиего разум, что он словно не в себе был тогда...
Правда, что не в себе! Разве можно было притащиться в этозмеиное гнездо, ведя в поводу коня? Теперь Рыжак стоит расседлан в хозяйскойконюшне, куда нипочем не пробраться. Все, можно проститься с конем... а какДанька дальше пойдет? Ведь до Москвы, где он надеется найти защиту и правду,еще много верст пути! Донесут ли ноги?
Но тут снова ожгло его мыслью, что ноги донесут куда угодно,если на плечах голова останется. А ему сейчас с минуты на минуту грозит с этойголовою проститься навеки. Вот скрипнуло уже не на лестнице, а под самымпорогом, вот уже тихо-тихохонько дверь начала отходить от косяка...
Данька оперся одной рукой о подоконник — и прыгнул в лунныйсвет, как в воду. Ох уж этот лунный свет...
Пока летел — больно долго! — просвистело (словно ветерв ушах) в памяти воспоминание, как уронил однажды с бережка в прозрачную водучто-то, теперь уж и не вспомнить, может быть, грузило, прыгнул за ним, думая,что дно с игрою солнечных зайчиков на песочке — вот оно, а канул в чистую,опасную глубину с головкой, ручками и ножками и едва не захлебнулся отнеожиданности. Предательскую шутку сыграл с ним тогда солнечный свет, а теперьту же шутку сыграл и лунный, исказив высоту. Данька так ударился ногами, что неудержался от крика и повалился на колени, на какой-то жуткий миг уверясь, чтобольше не встанет, что его придавят вот.. тут, на плотно убитой земле двора,как давят майского жука, на полном лете налетевшего на стену и упавшего, одуревот удара, наземь...
Потом он ощутил, что ноги повинуются, кое-как поднялся ипобежал, прихрамывая, к забору... А сверху уже заблажил высунувшийся в окногнилозубый:
— Держи вора!
Самое страшное, самое побудительное на Руси — крикнуть вследбегущему, мол, лови-держи-хватай. В погоню ударяются все, кому надо и не надо.Почудилось, даже темнота у крыльца зашевелилась алчно, вытягивая к Даньке своисгустки, готовая схватить. А сейчас проснутся работники, слуги... И минуты непройдет, как схватят!
Данька всем телом ударился в забор — высокий, плотный, доскак доске, — зашарил по нему, выискивая калитку. Вот ворота заложены на тяжеленныйбрус — трем богатырям не поднять! Вот и калитка... на замок заперта; замокцепью обвит, ну а ключ небось запрятан подальше, чем Кощеева смерть.
На миг зажмурился, пытаясь унять переполох, отнимавшийспособность мыслить, принуждавший рухнуть наземь, забить ногами, завытьистошным голосом. А если голову потеряешь — это все, гибель. Открыл глаза — иопять едва сдержал крик: с крыльца уже сыпались темные фигуры, разводилируками, хлопали ладонями, словно пытались кур ловить... Не сразу догадался: даведь преследователи не видят его в густой, непроницаемой тени! Он для нихнезрим, им кажется, что беглец растворился в ночи. Какое-то время пройдет,прежде чем поймут: никуда он не ускользнул, а просто затаился. Нельзя им датьэто время.
Данька начал осторожно передвигаться вправо, пытаясь подприкрытием забора обойти дом. Может быть, там еще нет народу, может, удастсянайти лазейку и выскользнуть из этой западни, которую он сам себе устроил?Какое-то время его маневры проходили успешно, однако рано или поздно кто-то изпреследователей должен был смекнуть, что беглец не провалился же сквозь землю,а где-то здесь! Савушка, даром что голова огурцом, оказался этим смекалистым, аможет, просто углядел некое шевеление около забора, и вот его сиповатыйголосишко перекрыл поднявшийся вокруг шум и гам: — Вон он! К конюшне метит!Держи! Ух ты, Данька и не знал, что конюшня, а значит, и Рыжак были такблизко... Эта мысль мелькнула и исчезла, он снова заметался туда-сюда — слепо,отчаянно, а топот преследователей был уже совсем рядом. Данька с силой ударилсяспиной в ограду, словно надеялся каким-то чудом пробить в ней дыру, и...
И чудо произошло. Что-то хряпнуло за спиной, доска подалась,Данька суматошно завозился, пытаясь протиснуться сквозь неширокую щель, —и сердце его зашлось, когда он ощутил чьи-то руки, цепко тянущие вон из двора,к свободе и спасению.
Казалось, лез он бесконечно долго, а минуло небось какое-томгновение ока. Данька встряхнулся, дико воззрился на своего спасителя — вернее,спасительницу, ибо это была девка.
Луна серебрилась в небрежно заплетенных косах, волосы у неенебось соломенные, светлые. Большие глаза — тоже полны лунного света, и непоймешь, то ли черные они, то ли голубые. Взволнованно дышат пухлые губы, щекитак и горят. Румянец при луне кажется болезненным, коричневым. Простенькийсарафанчик перехвачен под высокой грудью, ворот рубахи расстегнут, шею охватилибусы из недозрелой боярки, Данькины младшие сестрички точь-в-точь такие низалисебе, обвивали ими тоненькие детские шейки в несколько рядов и бежалипоказаться матери...
Данька вздрогнул от боли в сердце, от вернувшегося страха,дернулся было — бежать, но девушка перехватила за руку:
— Сдурел — на деревню подаваться? За мной давай!
Повернулась, подобрала подол — и понеслась, так проворноперебирая босыми, до колен заголившимися ногами, что Данька насилу поспевал заней.
Сказать по правде, он с трудом разобрал ее слова: чудилось,рот у девушки кашей набит, она говорила как бы с трудом, да и голос был низким,неприятным, А ведь казалось, этакая глазастая да грудастая должна соловушкойзаливаться! Ой, ну что ему с ее голоса, с ее глаз да грудей?! Не проворонитьбы, куда она мчится!
