Викуся, шмыгая носом, снова завязывала на себе шарф, как и час назад. Катя кинулась искать свой рюкзак, который обнаружился на полу возле мойки, подхватила его за лямку, приобняла другой рукой Вику и легонько выдвинула ее в сторону входной двери, которая оказалась незапертой и даже слегка покачивалась от подъездного сквозняка.
Заперев оба замка, Катя бросила внимательный взгляд в сторону соседских дверей и почему-то представила весьма предметно распластанное ухо соседки Ирины Николаевны, плотно прилипшее к дерматиновой поверхности по ту сторону зрительного пространства. Или нет. Ухо было минутой раньше. Теперь — глаз. Теперь был прилипший глаз и не к дерматиновой поверхности, а к цейсовской оптике дверного глазка.
Едва удержав себя от непристойного подросткового жеста в направлении этого самого живого глазка, Катя нахлобучила капюшон, схватила Вику под острый локоть и потащила по лестнице вниз, чтобы не маячить тут несколько лишних минут и не испытывать соседкино терпение, которое кончалось, и Катя это чувствовала. Вот она сейчас выплывет на лестничную клетку и задаст какой-нибудь наводящий вопрос.
А Кате очень не хотелось никаких вопросов. У нее у самой этих вопросов было — тьма. Их количество стремительно увеличивалось, они всплывали бесконтрольно, долбили несчастный череп, и почему-то казалось, что долбят снаружи. Самый главный из них был не кто, а почему и за что?
Танзиля плакала. Она сидела в своем кабинете, который больше был похож на кладовочку, очень такую симпатичную кладовочку, где глаз понимающего человека радовали запасы канцелярских принадлежностей, бытовой химии, отдельно — коробочек коркуновских и бабаевских и — даже! — фляжек коньячка. Она сидела на полу, зарывшись мокрым лицом в пыльную атласную занавеску, и ей не хотелось встать и пересесть в кресло на колесиках или на старый продавленный диван. Ей хотелось только одного. Чтобы ничего этого не было.
Чтобы не было мертвой Лиды, не было этой беды, не было также и странного чувства, которое Танзиля не желала замечать, а оно лезло, лезло!..
Да ни в чем она не виновата, отстаньте! Не то, так это, а все равно так бы и случилось, раз кто-то так решил!
Решил? Что решил? Лиду убить решил? А кто? Кто? А может, решил бы, да не убил бы, если бы не ты, Танзилюшечка? А?
Танзиля понимала, что все, хватит уже, нужно идти, что-то делать, говорить, быть там, снаружи. А морда зареванная — так этим сейчас и не удивишь никого. Лиду она любила. Но как бы ей хотелось, чтобы оказалось все так, как если бы она была совсем не при чем.
«Да что я такое придумала на себя! — обозлилась она, собравшись с силами. — Просто завидовала всегда Лиде, вот и кажется, что в ее смерти виновата».
— Нервы лечить надо, уважаемая, — проговорила шепотом сама себе Танзиля и, ухватившись за край подоконника и опираясь другой рукой в пол, медленно встала, подошла к зеркалу над рукомойником, провела пальцами по несчастному заплаканному лицу и направилась к двери, чтобы выйти туда, наружу.
Милиция уехала. Тело несчастной Лиды увезли. Поняли они что-то или нет, никому не доложили. Предупредили, что, возможно, вызовут повесткой или сами заедут, предварительно предупредив. Вежливые и равнодушные.
В коридоре ее догнала эта девица, Екатерина, что ли. Соседка Лидина. Чего ей тут надо… А, детей отпросить хочет.
Танзиля пожала плечами.
— Под вашу ответственность и только Медведеву, — вяло произнесла она. «Кого, интересно, теперь назначат. А, неважно. Хотя, лучше бы не Меркулова, он, говорят, идиот, цепляется не по делу и строить очень любит. А детей не любит совсем». «Да кто их любит вообще, тем более сейчас! — визгливым голосом заговорила внутри себя Танзиля, обращаясь к Танзиле предыдущей. — Это все вы с Лидушкой идиотничали, забота, долг, сюси-пуси!.. А что, у тебя нет семьи, что у нее нет. Не было. Так что — Меркулов, Фигулов, хрен собачий — без разницы. Я работу свою знаю, а остальное — нервы лечить надо».
— Танзиля Усмановна! Танзиля Усмановна, извините, что отвлекаю…
«А, это та девица, не ушла еще».
Танзиля сделала внимательное лицо и даже любезно улыбнулась одним ртом. Спонсор все-таки, бесплатный компьютерный сервис, нужно потерпеть.
— Танзиля Усмановна, вы не припомните, дверь задняя вчера закрыта была, как обычно? То есть, вы извините меня, пожалуйста, что лезу…
Девица не смогла договорить, потому что Танзиля внезапно почувствовала холодный, просто ледяной страх и ничего умнее и лучше не смогла придумать, как прервать Катерину на середине фразы. Она проскрипела:
— На этот вопрос я отвечала милиции, потому что они имеют право задавать вопросы и получать ответы, чтобы быстро и правильно выполнять свою работу, в данном случае — выяснить личность убийцы. И я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете и, главное, почему я вам должна отвечать, — Танзиля наклонила голову и собралась уйти прочь.
— Я все понимаю, извините еще раз — пробормотала девица. — Просто… Геннадия, кажется, подозревают. Двери входные заперты были, в интернате только свои, а он был неоднократно замечен в проникновении — по их терминологии. Кажется, именно вы, Танзиля, их на этот счет просветили? Обычный подросток, а ему психическую нестабильность припаяют и вперед, в спецбольницу. Вам не жалко его?
— А кто еще? — выкрикнула вдруг Танзиля, — Кто? И не пропало ничего! Зачем лезть? Зачем с такими трудностями на третий этаж к ней пробираться? Ведь не видел никто никакого постороннего, и не слышал никто ничего странного! Да и ценного не было ничего у Лиды на тот момент, кроме сережек с турмалином, которые так на ней и остались!
Тут Танзиля Усмановна опять вспомнила все, что было утром, и все, что она увидела в кабинете у начальницы, и саму начальницу, мертвую, задушенную, страшную. Прикрыв рот рукой, она быстро, почти бегом, пошла прочь.
Катя с Викусей присели рядышком на банкетку возле поста охраны. Молчали, пригорюнившись.
Охрана в лице Петра Михайловича, пенсионера, их не трогала и не прогоняла. Петр Михайлович сам был в состоянии не лучшем, так как преступление произошло именно в его смену, а именно — накануне, в пятницу вечером, и это не просто служебная неприятность, это как раз то, что может быть названо преступной халатностью, повлекшей и так далее, со всеми вытекающими из этой формулировки катастрофическими последствиями. Думать об этом было страшно.
Хотя он не был циником, а был нормальным пожилым дядькой и Лидию Петровну жалел, но вполне понятный страх мешал ему жалеть от всей души и на совесть.
Он прохаживался взад и вперед по просторному вестибюлю, засунув большие пальцы за ремень форменных штанов и напряженно вспоминал весь вчерашний вечер, стараясь за что-то зацепиться в памяти и понять, наконец, что же на самом деле произошло, потому что в виновность воспитанника Коростылева Геннадия Дмитриевича, семнадцати лет от роду, он не верил.
Заступил на смену он в восемь вечера, пришел вовремя, даже немножко раньше. Сменял Фадеева, тоже, кстати, Петра, только Федоровича. Хотя, какой он Федорович. Петя просто, студент-заочник. Правда, армию отслужил. Но все равно, пацан еще.
