– У нас сегодня ничего не выйдет, а мне еще нужно…
– Чем же вы занимаетесь?
– Да вот… живу. Пока, увидимся еще…
Он не подает мне руки, прихрамывая, уходит, а я мучаюсь оттого, что так и не узнал его имени. Егор он или не Егор?
– Настя, Настя, Настенька, Настя…
Я кричу с порога, ору так, что Настя вскакивает с дивана и замирает в оцепенении. С белыми от страха глазами, каменная, она стоит в своем коротеньком синем халатике, не смея вымолвить слова… “Что случилось?” – она не в силах задать вопрос, но вида ее вполне достаточно, чтобы понять, насколько она потрясена.
– Что?.. – только и произносит она.
– Настенька, я… я говорил с ним…
Она делает выдох, закрывает глаза и присаживается на подлокотник кресла. Молчание. Затем она вскакивает и рысью, пантерой бросается на меня: прыг! В мгновение ока она оказывается рядом и ну лупить меня своими кулачонками, царапая своими ноготками мое лицо, руки… Густая краска ненависти проступает на ее щеках, ее маленькие прелестные ушки горят, а в глазах, ее дивных серых глазах, появляются два прозрачных зернышка слез. Она плачет.
– Настенька…
Она прикрывает лицо своими нежными ладошками, опускается в кресло и плачет.
– Настенька…
Только плечи, ее милые плечи тихонько вздрагивают в моих руках. Я успокаиваю ее, как могу.
– Не смей… не смей мне говорить о нем никогда…
– Хорошо, Настенька, хорошо-хорошо…
– Никогда…
– Никогда, Настенька…
Я утешаю ее, целую, клянусь, трогая то ее руку, то плечо… А полчаса спустя мы уже смеемся, лежим и смеемся, уплетая кукурузные палочки, которые я запиваю пивом, и она тянет пиво из горлышка, я произношу:
– И тогда я помчался в кафе…
– К этому своему бомжу?
– Ага, знаешь… Он…
– Стоп-стоп. Мы же договорились.
Но я хочу, жутко хочу рассказать о Егоре. С кем же мне еще поделиться мыслями, кому же еще я открою душу?
– Ты пойми, Настенька…
– Ты бы лучше…
Я начинаю злиться. Она злится тоже.
– Дай мне, пожалуйста, сигарету, – вдруг просит она.
– Что дать, что тебе дать?
Я ставлю бутылку на пол, бросаю пакетик с палочками и сажусь в постели.
– Си-га-ре-ту, вот что, – объявляет Настенька.
Это для меня открытие.
– Ты куришь?
– И пью, и вообще… Ты бы больше якшался со своим бомжом.
При чем тут бомж и что значит “вообще”?
– Ты сигарету даешь?
Я терпеть не могу курящих женщин.
– Пожалуйста.
Я смотрю, как она заправски-лихо берет сигарету, пристраивает ее в уголке своих персиковых губ и, оперевшись на оба локтя, выжидательно смотрит на меня. Спички! Ах, спички… Где же моя зажигалка? Сделав затяжку и выпустив тонкую струйку сизого дыма, моя Настенька спрашивает:
– Андрей, у меня красивые ноги?
Очередную порцию дыма она выпускает мне в глаза, я щурюсь, а она смотрит на меня бесовским взглядом Джоконды, выжидательно замерев. Трусливая сигарета вяло дымит между двумя пальчиками в ожидании приговора: вот я сейчас возьму ее и вышвырну вон из спальни.
А Настенька сгибает в колене свою прелестную ножку и бархатной кожей прикасается к моему бедру. Она повторяет свой вопрос:
– Правда, Андрей?
Разве на этот счет возникли сомнения? Прежде чем что-то ответить, я беру эту жалкую сигарету и сую в розовую вазу с водой, сиротливо стоящую на столике без роз. Раздается только злое шипение, на которое я не обращаю внимания.
– Послушай, – произношу я, – ты никогда прежде…
– Ты бы больше занимался своим бомжом…
Ах, Настенька, милая моя Настенька…
Она ревнует меня к Егору. Я виноват, я, правда, виноват. Я недостаточно внимателен к ней, сух, а иногда и груб. Я не помню, когда дарил ей что-нибудь. Боже, как она любит подарки! А где мои каждодневные розы, без которых она просто жить не может? Я признаю свою вину.
– У тебя прелестные ножки, – шепчу я ей на ушко, – и ноги, и руки, и глаза, и губы… Ты же знаешь, что нет на свете женщины…
Как же она пропахла дымом! Вообще курить в нашей спаленке – это уже чересчур.
– Что там у тебя в институте, – спрашиваю я, – как дела?
– Ладно, – говорит она, – давай спать…
Только после полуночи, когда моя Настенька утихает, сладко дыша во сне, я тихонечко сползаю на пол и, ступая босиком по паркету, не накинув даже халата, иду в свой кабинет: привет, бомж! Я бы назвал его Егором.
Натянув штаны и накинув на плечи куртку, я включаю настольную лампу, усаживаюсь за стол. А где очки? А где мои войлочные тапки?
Есть и еще вопросы, на которые я тщетно ищу ответы: скажем, когда это Настенька научилась так лихо обращаться с сигаретой? Она ведь терпеть не могла табачного дыма. “У меня красивые ноги?”
– это для меня вопрос вопросов. Почему она его задала? Кому еще приглянулись ее прелестные ножки? Ну да ладно… Мой бомж… Привет, бомж! У меня уже есть первая фраза. Сочная, звонкая, емкая, властная… Что дальше?
Половина третьего…
Я снимаю очки, закрываю глаза, сижу какое-то время без движения, затем беру сигарету. Хочется есть… По пути в кухню я заглядываю в зеркало. Мне не нравится и мое обмякшее, сонное, одутловатое лицо с черными кругами под глазами, и мой маленький курносый нос, сытые губы… А на что похожи мои глаза? Маленькие, злые, невыразительные и потухшие. А этот подбородок, тяжелый и обвисший. Я не нравлюсь себе. А Настеньке? Бутерброд с колбасой, крепкий чай с кексиком, кусочек сыра… Этого мало. Еще чаю и бутерброд с маслом… Теперь можно и закурить. Я иду к себе…
Итак, значит: Соль подай…”
У меня ведь уже написано несколько строчек. “В правой руке Егора нож, в левой – вилка. Он кладет их на скатерть и берет мясо рукой…”
Я назову его Егором.
А как я назову свою героиню? Ксенией? Или Юлей? Может быть, Настенькой? Не могу же я оставить Егора без женщины. Мне трудно представить себе, что этот хромой бомж может нравиться женщинам. Попытка представить себе Егора в постели с женщиной, дурно пахнущего и хромого, вызывает у меня легкую усмешку.
“Своими длинными, крепкими, с кустиками черных волос, грубыми пальцами, – пишу я, – он берет мясо кусочек за кусочком, отправляет в рот и с наслаждением жует, прихлебывая из кружки. Я вижу, как в такт движениям челюсти дергается его борода, а веки его чуть прижмурены в удовольствии, как у наевшегося кота. Затем он тщательно облизывает палец за пальцем и, наконец, берет салфетку”.
