Завтракал и обедал он в клубе в раз и навсегда определенные часы, в одном и том же зале, за одним и тем же столом, не затевая бесед с завсегдатаями, не приглашая никого из посторонних. Домой возвращался ровно в полночь исключительно затем, чтобы лечь спать, и никогда не пользовался комфортабельными покоями, находящимися в распоряжении членов Реформ-клуба. Из двадцати четырех часов он проводил у себя дома лишь те десять, что требовались ему для сна и забот о своем туалете. Если он прогуливался, то не иначе как обходя мерным шагом просторный вестибюль с мозаичным деревянным полом или галерею, что опоясывала залу, которую украшал голубой стеклянный купол, поддерживаемый двумя десятками ионических колонн из красного порфира. Когда он обедал или завтракал, именно клуб обеспечивал ему искусство своих поваров, подкрепляемое богатством кладовой и буфетной. К его столу подавали сочную рыбу и молоко из клубных запасов, его обслуживали лакеи клуба, солидные персоны в черных одеяниях и башмаках с подбитыми войлоком подошвами; они подавали яства в посуде из редкого фарфора, расставляя ее на великолепных саксонских скатертях. Шерри, портвейн и кларет с примесью корицы, папоротника и кинамона наливали ему в хрустальные бокалы, изготовленные по ныне утраченному клубному образцу, и наконец, для поддержания этих напитков в достаточно свежем состоянии подавали лед, за бешеные деньги привозимый с американских озер.
Если быть эксцентричным – значит жить в такихусловиях, то надо признать, что в эксцентричности есть свои преимущества!
Дом на Сэвилл-роу, не будучи роскошным, отличался отменным комфортом. Впрочем, задача его поддержания упрощалась благодаря исключительной однотипности привычек хозяина. Тем не менее Филеас Фогг требовал от своего единственного слуги четкости и пунктуальности поистине экстраординарных. В тот день, 2 октября, онуволил некоего Джеймса Форстера, поскольку малый провинился: принес ему для бритья воду, подогретую до восьмидесяти четырех градусов по Фаренгейту вместо положенных восьмидесяти шести. Теперь он ждал его преемника, который должен был явиться между одиннадцатью и половиной двенадцатого.
Филеас Фогг плотно уселся в кресло, сдвинул ноги, будто солдат на параде, уперся ладонями в колени, выпрямился, вскинул голову и устремил взор на стрелку настенных часов – сложного устройства, показывающего день недели, число и год, а не только часы, минуты, секунды. Как только прозвонит половина двенадцатого, мистер Фогг должен, согласно своей ежедневной привычке, выйти из дому и направиться в Реформ-клуб.
Тут раздался стук в дверь малой гостиной, где расположился Филеас Фогг.
На пороге показался уволенный Джеймс Форстер.
– Новый слуга, – объявил он.
Вошел малый лет тридцати, поздоровался.
– Вы француз и зовут вас Джон? – осведомился Филеас Фогг.
– Жан, если мсье не против, – уточнил вновь прибывший, – Жан Паспарту. Это прозвище ко мне прилипло, оно говорит о моей прирожденной способности выходить сухим из воды. Я честный человек, мсье, но, сказать по правде, занятий поменял много. Был странствующим певцом, наездником в цирке – трюки выделывал не хуже Леотара, танцевал на проволоке, как Блонден. Потом, чтобы с пользой применить свои таланты, стал учителем гимнастики, а под конец еще поработал в Париже пожарным. У меня на счету даже найдется несколько выдающихся пожаров. Но вот уже пять лет, как я покинул Францию, чтобы испытать вкус к жизни в домашнем кругу, и нанялся в Англии лакеем. А теперь, лишившись места и услышав, что мистер Филеас Фогг – самый аккуратный и положительный джентльмен во всем Соединенном королевстве – ищет слугу, решил предложить мсье свои услуги в надежде пожить у него так спокойно, чтобы даже от прозвища Паспарту избавиться…
– Против Паспарту я не возражаю, – ответил джентльмен. – Мне вас рекомендовали. Я получил о васхорошие отзывы. Моиусловия вам известны?
– Да, мсье.
– Хорошо. Сколько на ваших часах?
– Одиннадцать двадцать две, – сообщил Паспарту, вытащив из глубин жилетного кармана огромные серебряные часы.
– Они у вас отстают, – сказал мистер Фогг.
– Прошу прощения, мсье, но это невозможно.
– Отстают на четыре минуты. Неважно. Достаточно учесть запаздывание. Итак, начиная с этого момента, то есть с одиннадцати часов двадцати девяти минут сегодняшнего дня, среды 2 октября 1872 года, вы у меня на службе.
Сказав так, Филеас Фогг встал, взял в левую руку свою шляпу, привычным, доведенным до автоматизма движением водрузил ее на голову и удалился, не прибавив ни слова.
Паспарту слышал, как дверь подъезда захлопнулась в первый раз – это вышел на улицу его новый господин. Затем послышался второй хлопок – Джеймс Форстер, его предшественник, в свой черед отправился восвояси.
В доме на Сэвилл-роу Жан Паспарту остался один.
Глава II
в которой Паспарту убеждается, что, наконец, нашел свой идеал
«Черт возьми, – сказал себе Паспарту, поначалу малость огорошенный, – таких живчиков, как мой новый хозяин, я встречал только у мадам Тюссо!»
Здесь следует пояснить, что «живчики» мадам Тюссо – восковые фигуры, на которые лондонцы валом валили поглазеть, выглядят и впрямь весьма натурально, им не хватает только дара речи.
За краткие мгновения своей только что состоявшейся встречи с Филеасом Фоггом Паспарту успел быстро, но тщательно рассмотреть своего нового господина. Это был мужчина, по-видимому, лет сорока, с красивым, благородным лицом, скорее бледным, чем румяным, с великолепными зубами, высокого роста, без малейшего намека на полноту, со светлыми волосами и бакенбардами, с гладким лбом, не тронутым даже легчайшими морщинками на висках. Казалось, ему в высшей степени присуще то качество, общее для всех, кто более склонен делать дело, чем поднимать шум, которое физиономисты называют «спокойствием в действии». Невозмутим, флегматичен, веки неподвижны – законченный тип хладнокровного британца, чью несколько напыщенную манеру так метко воспроизводит волшебная кисть Анжелики Кауфман. Рассматривая сего джентльмена в различных ситуациях бытия, следовало предположить, что он ни при каких обстоятельствах не утратит уравновешенности, безукоризненной, словно хронометр «Леруа» или «Эрншоу»: Филеас Фогг и в самом деле являл собой воплощенную точность, о чем явственно свидетельствовало «выражение его стоп и кистей рук», ибо конечности человека, как и у животных, выдают все движения страстей.
Филеас Фогг был из тех математически точных натур, которые никогда не спешат, но всегда успевают, однако воздерживаются от лишних движений и необязательных поступков. Такой без необходимости шагу не ступит, но выберет кратчайший путь к цели. Он не станет попусту пялиться на потолок, вообще не позволит себе ни единого лишнего жеста. Никто не увидит его возбужденным либо растерянным. Это самый неторопливый, но и самый точный человек на свете. Как бы то ни было, можно понять, почему он жил один и, так сказать, вне всех общественных связей. Мистер Фогг знал, что в жизни надобно пообтереться, но поскольку это процесс затяжной, неопределенный, он так и не притерся ни к кому.
