Так что о ванне с пузырьками не стоит и мечтать. Те крохи, что мне удалось отложить, пойдут на замену трактора, который заводится через раз. Антуан больше ничего не может для него сделать. Так что в скором времени – прости-прощай, мой старенький «Дейц» без кожуха. Антуан расчленит его, как лабораторную мышь, чтобы отобрать несколько запчастей и избавить нас таким образом от дополнительных трат – бессовестный владелец гаража за один день работы выставляет мне счет как за две дойные коровы.
Новый трактор мне нужен еще до наступления зимы, иначе я не смогу расчистить от снега коммунальные дороги и контракт с мэрией уплывет у меня из-под носа. Мой кусочек масла на хлеб, а иногда и просто хлеб – год на год не приходится.
Даже самый простенький трактор стоит целое состояние. И однако здесь, в горах, стремятся приобрести нечто практичное, солидное, удобное. Не просто для понтов, как парни из долины. Можно подумать, для них трактор – главное в жизни. Они обхаживают его усерднее, чем собственную жену, если только им удалось ею обзавестись. Антуан говорит, что у крестьян размер трактора обратно пропорционален размеру пениса. Большой трактор – маленький член. Чтобы чувствовать себя во всеоружии. Надо же. Под одеялом это ничего не меняет, зато спасает репутацию и придает тебе вес. Эти типы могут гарцевать в полях, гордые, как павлины, с лишними лошадиными силами вместо перьев.
У Антуана трактор совсем маленький.
Значит, на его теорию можно положиться.
И тут я ловлю себя на том, что задаюсь вопросом, каким трактором обзавелся бы лейтенант, будь он крестьянином. Может, в жандармерии то же самое с оружием. Большой калибр – маленькая пиписька.
Притормози, подруга, слышишь?! Тебя вроде заинтересовала его пещера наверху, а не его горный удав, обретающийся куда ниже.
– У вас есть какая-нибудь вычислительная техника, телевизор? – продолжает он.
– Нет, только ноутбук.
– Но вы сами…
– Меня трудно продать из-под полы. Моя рыночная стоимость невелика.
– Я говорил о вашей…
– Да хватит вам беспокоиться о моей безопасности. Вы повсюду видите зло. Здесь не город.
Тут он мне вываливает целый ворох статистических данных о сельской преступности, о серьезных правонарушениях, совершенных на уединенных фермах. Кошмарные вещи, должна признать. Я не мешаю ему говорить, кажется, его это действительно тревожит. Мне-то плевать, я не боюсь. Я знаю, что против судьбы не попрешь. И потом, я сумею за себя постоять.
Пока он расписывает мне всякие ужасы, я размышляю о яблочном пироге. Если уж я забрала что-то в голову, не люблю менять планы. А потому предлагаю продолжить разговор в доме. Пусть почистит яблоки, пока я приготовлю тесто. Только старики не могут делать два дела одновременно. Когда я прогуливала бабулю по дороге, она всякий раз останавливалась, если хотела мне что-то сказать. А я не понимала. Пока не прочла однажды в научном журнале, что это связано с возрастом и с умственной деградацией. Они могут упасть, если будут разговаривать на ходу.
С ножом в руке он спрашивает меня, где живет моя семья? Я рассказываю о матери, которая произвела меня на свет, позабыв полюбить, и предпочла собрать чемоданы, лишь бы не заниматься стиркой, а потому отбыла не знаю куда, не знаю с кем. Мне было шесть месяцев. Или около того. Никто мне так и не рассказал подробности.
– И вы никогда не пытались найти ее?
– А зачем? Она меня больше не хотела видеть.
– Ну да, конечно.
– В мире всем найдется место, в том числе и женщинам, которым не нужны их дети.
– И детям, которые тем не менее с этим справляются? – спросил он без особого убеждения, как если бы был уверен в обратном.
– Конечно справляются. Разве я кажусь несчастной?
– Нет.
– Неуравновешенной?
– Вовсе нет.
– Потенциальной самоубийцей?
– Нет. Хотя жить одной в горах – это в чем-то похоже.
Забавно, он чистит яблоки, начиная с верхушки и ведя нож кругами, чтобы шкурка получалась как можно длиннее. Я в это тоже играла. Мы даже соревновались с дедом. У него неплохо получается. Он это делает без всяких раздумий, как если бы по-другому и не мыслил. По крайней мере, руки у него растут из правильного места. Успокоительная мысль, учитывая его манеру наставлять на людей пушку!
Я рассказываю и об отце, которого вижу слишком редко. Сколько себя помню, он мотался по миру с дипломатическим чемоданом, так что удобных случаев представляется немного, один-два раза в год. А с тех пор, как он, влюбившись, обосновался в Таиланде, встречи стали совсем уж нечастыми. По крайней мере, он подождал, пока и я не сделаю то же. Обоснуюсь, а не влюблюсь!
Я вспоминаю дедушку с бабушкой, которые вырастили меня как свою дочь, на ферме, пытаясь возместить отсутствие матери и непоседливость отца. Бабушка всегда говорила отцу тайком от меня, что ребенку нужна стабильность, чтобы выстроить себя. А я умела прятаться лучше, чем они. И все слышала.
Стабильность? Я стартовала в очень невыгодных условиях. Свою стабильность я обрела здесь, на ферме, с коровами, ритмичной сменой времен года и периодическим переворачиванием сыров. Только подростком я испытала желание последовать по стопам отца. Возраст, когда все возможно и хочется открыть для себя мир. Когда дедушка с бабушкой начинают казаться безнадежно устаревшими. Я уехала с отцом в Японию, на целый год. Это послужило отличной прививкой. После этого мне хотелось только одного: вернуться на ферму. И я больше не считала дедушку с бабушкой устаревшими, ни на йоту. Я их считала нормальными. Именно их. Мне не хватало моих гор, а жизнь в Японии казалась совершенно безумной. Столько людей, повсюду. Я была как ежик в «Галери Лафайет»[8]в первый день летних распродаж. Мои колючки отросли именно тогда – чтобы меня не затоптали.
Тогда-то я впервые подумала, что неправильно выбрала время, чтобы появиться на свет. Подходила к концу моя юность, а у меня складывалось впечатление, что следует жить ценностями поколения дедушки и бабушки. Поколения, которое не боялось работы. Которое было способно полностью себя обеспечить и ни от кого не зависело. Сдобное тесто, которое подходит у плиты. Варенье в буфете. Кружочки сушеных яблок на веревочках в сарае. Лук в риге. Погреб, полный домашних заготовок. Свежие яйца. А еще это было время, когда старикам позволяли умирать дома, и соседи приходили на ночное бдение.
Когда давали себе время жить, и жить всем вместе. И во взаимном уважении.
А потом дедушка заболел. Естественно, ежедневный уход был на мне. За несколько дней до смерти он заставил меня пообещать, что я возьму на себя и его ферму, потому что знал, что там я чувствую себя в своей стихии. А еще чтобы не распалось стадо, которое он столько лет составлял, отбирая лучших коров, случая их с хорошими быками, проводя всю жизнь в поле или рядом со своими животными. Его стадо было итогом целой жизни. Он и представить себе не мог, чтобы его смерть все разрушила. Как если бы целая коллекция Пикассо должна была отправиться на помойку. Разумеется, его коровы имели меньшую ценность в глазах мира, чем полотна великого художника. Никакой ценности. Но не в его глазах. Вот уж точно, не в его.
