– Мисс Уэстон? – спросил он, безбожно растягивая слова.
Сара уставилась на него, раскрыв рот: невероятно, но перед ней стоял Дживс во плоти. Дживс-мексиканец. Не дождавшись ответа, Дживс вздохнул и доверительно наклонился к девушке.
– Они немного сумасбродные. Но платят очень хорошо, – сообщил он и отступил в сторонку, давая ей пройти.
Сара молча кивнула, недоумевая, в какую страну чудес ее занесло. Именно о таких вот богатеях ее мать всегда говорила с нескрываемым негодованием. Дверь за ее спиной мягко закрылась, и дом погрузился в угрюмый полумрак. Спустя несколько секунд глаза Сары приспособились к тусклому освещению, и она смогла рассмотреть холл, заваленный, как сказала бы ее мать, «всякой рухлядью».
Дживс – впоследствии Сара узнала его имя, Хосе Ньето, и что раньше он присматривал за «лебедиными лодками» в парке Бостон Коммон – принялся взбираться по лестнице, и Сара поспешила догнать его.
– Здесь есть лифт, – пояснил он, – но плохой. Очень медленный.
Он провел Сару в темную комнату и был таков. В сумраке маячили гигантские чучела животных – зебра, жираф, лев, распростертый на полу. На бархатных диванах с кистями, накрытых просторными индийскими шалями – ее мать пятнами бы пошла, если бы их увидела, – устроились жутковатые куклы. Имелся и концертный рояль. Сара подошла к инструменту и провела пальцами по инкрустированной крышке.
– Тысяча семьсот девяносто пятый год, – произнес тонкий, но твердый голос.
Уловив какое-то движение, Сара резко развернулась, но обнаружила лишь собственное отражение, уставившееся на нее из тусклого старого зеркала у противоположной стены.
– На нем нет номеров, но мы знаем, что он венский.
Голос доносился со стороны дивана. Сара прищурилась, но не различила ничего, кроме подушек и кукол.
– Мы выкупили его из коллекции Фредерика. Я хотела «Йозеф Бродман» тысяча восемьсот пятого года, хоть в нем и не хватало регулятора, но владельцы решили, что он бесценный, и отказались его продавать.
Сара поняла, что на диване сидит ребенок: девочка лет четырех была одета в белое платьице с пышной юбкой и красным поясом.
Сара ничего не сказала. Неожиданно лев пошевелился и поднял голову, и Сара осознала, что это собака. Мастиф. Сара покосилась на жирафа, ожидая, что тот сейчас вытянет шею и примется жевать край портьеры.
– А твоя, э-э, мама дома? – спросила Сара.
– Она в Индии, – ответила девочка и кивнула на рояль. – Играй.
– Э-э, гм, ну что ж… – выдавила Сара.
Ребенок производил пугающее впечатление, но возможность поиграть на антикварном инструменте выглядела заманчиво.
– И что бы ты хотела услышать?
– Дворжак, «Romanza»[13]. Опус одиннадцать.
Девочка взяла с низкого столика скрипку. Сара едва успела подумать, не «Страдивари» ли это часом, как девочка принялась за первые, еще неясные такты плавной покачивающейся мелодии – она играла по памяти, – и Саре пришлось поспешить к роялю. Она быстро нашарила в стопке нужные ноты и подхватила опус с середины такта.
Талант девочки поразил Сару. Она играла так, будто переживала таившуюся в музыке страсть не меньше самого Дворжака. Откуда могла взяться такая глубина чувств в маленьком ребенке?
Когда они закончили, девочка положила скрипку обратно на стол.
– Я плачу двадцать долларов за час, – сообщила она. – Пять дней в неделю, по два часа в день.
Сара кивнула.
– Мне не доводилось встречать вундеркиндов, – сказала она. – Ты хочешь, чтобы я тебя учила, или мне можно просто аккомпанировать?
– У меня пока маленькие руки, я не могу играть на рояле свои сочинения, – проговорила девочка, вытянув их перед собой. Глаза Поллины наполнились слезами. – Мне нужен человек, который будет исполнять музыку, которая звучит в моей голове.
К своей досаде, Сара лишь на третий день занятий догадалась, что Поллина слепа. Играя с Борисом, Сара бросила мячик в сторону чопорной серьезной малышки, пытаясь ее развеселить. Мяч отскочил от лица девочки.
– Что это? – закричала Поллина, неожиданно потерявшая равновесие, и наклонилась вперед.
– Ох, прости, ради бога! – воскликнула Сара, бросаясь к ней и заключая девочку в объятия.
– Прекрати, – приказала Поллина. – Лучше записывай.
И продиктовала Саре готовую сонату на двенадцать минут.
Так продолжалось последующие семь лет. Поллина сочинила пятнадцать симфоний и сотни музыкальных пьес, которые Сара записывала и исполняла.
Поллина создавала прекрасную, нездешнюю, колдовскую музыку – разную по эмоциональной окраске и уровню сложности. Произведения были зачастую навеяны книгами, которые Поллина на тот момент слушала, будь то «Зеленые поместья»[14]или «Мисти с острова Чинкотиг»[15].
Саре не довелось как следует познакомиться с Поллиниными родителями, хотя они иногда сталкивались с ней на пороге и каждый раз многословно благодарили девушку за то, что она уделяет столько времени их дочери. Страстные археологи-любители, они познакомились на Сицилии, где искали остатки древнегреческого города. Это произошло в крошечной деревушке под названием Поллина, в память о которой они и назвали свою дочь. Супруги не были музыкальны ни на йоту и, похоже, совершенно не осознавали размеров ее таланта. Когда Сара пыталась поговорить с ними, они отвечали: «Мы не хотим, чтобы на Поллину давила необходимость выступать на публике и вести жизнь знаменитости. Пусть музыка будет для нее развлечением, а все остальное приложится».
В общем, кроме Сары и родителей Поллины, никто в целом мире и не подозревал, что в Бостоне, неподалеку от магазина детской одежды «Baby Gap», проживает новый Моцарт.
Вместо школы у Поллины (упаси Бог назвать ее «Полли» – дозволялось разве что «Полс», да и то нечасто) имелся надомный учитель по имени Мэтт, гарвардский студент, специализировавшийся по английскому языку. Он читал ей вслух книги на любую тему, которая привлекала ее внимание. Девочка обожала историю Европы и английскую поэзию. Порой она приводила в замешательство разносчиков пиццы тем, что пряталась за спиной Хосе и громко декламировала отрывки из спенсеровской «Королевы фей». Хосе вздыхал, закатывал глаза и выдавал разносчику двойные чаевые.
Когда Сара поступила в университет, Поллина попросила Мэтта прочесть ей все, что он найдет по учебной программе. В итоге Сара решила, что теперь Поллина знала о Бетховене гораздо больше, чем она сама.
