Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53
– Что, строчишь письмо Онегина к Татьяне? – подмигнул он, бесцеремонно пихая приятеля сапогом в бок. – Хочешь обрадую?
– Мы заняли Берлин?
– Очень остроумно. Кортики разрешили, вот что!
– Кортики! Вот здорово!
Владимир отложил письмо. Значит, можно будет больше не таскать по окопам шашку? Конечно, в городе и на параде шашка производит очень внушительное впечатление, но в окопной войне с ней попробуй побегай. Намаешься за день так, что возненавидишь эту самую шашку. Цепляется за все подряд. Да и надобности в ней, прямо скажем, нет. Кого ей рубить-то? Поэтому в атаки офицеры мало-помалу начали ходить с пистолетом в одной руке и коротким кортиком в другой. Но это было, в общем, неофициально и начальством не поощрялось.
А теперь, выходит, кортики разрешили. И в ту же минуту вместе с радостью и облегчением Шимкевич ощутил еле заметный укол грусти. «Вот и еще одна примета прежней красивой армии ушла в прошлое, – подумал он. – Кортики вместо шашек… Еще раньше разрешили шить френчи какого угодно покроя и цвета – лишь бы напоминал защитный». На нем самом был такой френч пыльно-коричневого цвета. А на Долинском – и вовсе синеватого оттенка. Все можно… Война.
– Пошли, комполка зовет, – без всякого перехода продолжил Павел.
– Прямо сам? – не удержался от язвительности Владимир.
– Ага. Да еще и срочно. Пошли, пошли.
Шимкевич со вздохом спрятал недописанное письмо в полевую сумку, отнес ее в землянку и принялся обуваться. Командира полка никто не любил, потому и звали его коротко – по должности. В ней он находился всего третий месяц и был уже четвертым командиром в полку за последний год. Объяснялось все просто – поскольку участок фронта был тихим, сюда приезжали генштабисты – на армейском языке «моменты», ибо карьера у них была моментальной, – получив необходимый ценз командования полком, отбывали свой срок и исчезали, не оставляя о себе в части ни малейшей памяти.
Но Генерального штаба полковник Филипп Евтихиевич Коломейцев выделялся даже на этом невеселом фоне. Ну ладно, принял человек полк и сидел бы тихо, поручив дело старшему штаб-офицеру, начальнику штаба и комбатам. Так нет же. Коломейцев был из тех «моментов», которые лично лезут даже в те дела, в которых не смыслят. Он просто обожал всяческие мелочные проверки, «инспекции», как он выражался. Ну и придирался, конечно, без этого никуда. С важным видом распекал всех, от полкового казначея до последнего кашевара. Старательного, заслуженного старшего унтер-офицера Карнаухова – Георгиевского кавалера – лишил унтерских лычек за какое-то мелкое упущение по службе.
Только полковой врач, седоусый коллежский советник Тихомиров, не стал терпеть поучений Коломейцева. Когда тот сунулся в лазаретную палатку и, нахмурившись, начал читать эскулапу лекцию по поводу того, что, дескать, запах тут нехороший и все такое прочее, Тихомиров, как раз копавшийся в ране подстреленного накануне снайпером солдата, исподлобья глянул на полковника сквозь золотое пенсне и рявкнул:
– Господин полковник, прошу прощения, но здесь не Александровская военно-юридическая академия, а полевой лазарет! Кровушкой-с пахнет, не бумагами!
Коломейцев, говорят, побагровел как вареный рак, но достойного ответа врачу не придумал. А поддел его Тихомиров крепко – до полка Коломейцев служил по судебному ведомству. Штаб-офицеры за глаза полупрезрительно звали его Прокурором.
Пока шли к штабу полка, Владимир размышлял, чем может быть вызван неожиданный приказ командира явиться к нему. Рота, которой командовал Шимкевич, считалась одной из лучших в полку. Происшествий на ротном боевом участке не случалось уже давненько. Какие там происшествия? Ну, снайперы иногда постреливали, по ночам солдаты портили друг другу сон пулеметными очередями в никуда. Над головами, рокоча моторами, проплывали туда-сюда аэропланы и цеппелины, по которым все азартно и безрезультатно палили из всего, что стреляет. И все. Фронт в этих местах стабилизировался еще год назад, в октябре 1915-го.
Правда, перед этим полку, который с таким трудом подняли из руин Долинский с Шимкевичем, предстояло пройти через настоящий ад, на этот раз уже не на польской, а на белорусской земле. Весь фрагмент карты между Вилейкой, Молодечно, Крево и озером Нарочь Владимир, наверное, и сейчас смог бы воспроизвести по памяти. Бесконечные форсирования лесных речушек по горло в воде, рассветные атаки под холодным сентябрьским дождем, убийственный встречный огонь… и все это ради того, чтобы через неделю-две снова кружить по тем же местам, то настигая германцев, то уходя от них. И еще помнился дым. Дым, евший глаза, застилавший все вокруг. Германцы, отступая даже на небольшое расстояние, педантично жгли деревни и села, а жителей не забывали эшелонами вывозить в фатерлянд.
В октябре 1915-го попытки как-то вышибить, выдавить – какой еще глагол подобрать? – противника из Белоруссии прекратились. Выдохлись обе стороны. И стали зарываться в землю. Протянули многоверстовые линии окопов и ходов сообщения, оплели их колючкой. Владимир на германской стороне сам не был, но из рассказов командира полковых разведчиков, полуседого в свои тридцать лет поручика Мессе, знал, что немцы обустроились на своей стороне словно навеки. Понастроили бетонных дотов – это бы ладно, так ведь даже лазареты и полевые кухни у них бетонные! Возвели каменные мосты через реку, электростанции, протянули к фронту железные дороги. И самое грустное: если год назад, в пятнадцатом, ни у кого не было сомнений в том, что все это временно, что немцы уберутся к себе, то сейчас не только солдаты, но и многие офицеры уже не бурчали себе под нос, а вслух и возмущенно говорили:
– За что воюем?
А действительно, за что? Поди объясни нижнему чину, ради чего он сидит в глубокой яме недалеко от местечка Крево, тогда как его родная Рязань Бог знает где. Был бы это настоящий, довоенной закалки солдат, который за свою полковую семью глотку был готов любому порвать – тем молодцам ничего объяснять не надо было… Так таких солдат всех закопали еще в четырнадцатом. Под знамена шли уже ратники второго разряда, крестьяне от сохи, которым армия, война – не почетная обязанность, не гордость, а бедствие, крах всей прежней нормальной жизни. Начали надевать шинели и те, кого раньше вовсе не призывали – девятнадцати-, двадцатилетние…
Да и офицеры пошли совсем уж не те, что в начале войны. Кадровых, как Шимкевич и Долинский, оставалось по пять-десять человек на полк, большинство повыбило. А в основном – выпускники ускоренных курсов и школ прапорщиков. Три месяца, и вперед, за веру, царя и Отечество. От офицеров в них только погоны на плечах. Многие не то, что держать себя в обществе – писать грамотно и то не умели. Появилась дурацкая, но, в общем-то, справедливая поговорка: «Курица не птица, прапорщик – не офицер». Как нижний чин станет уважать такого?
– Пришли. – Голос Долинского вывел Владимира из невеселой задумчивости. – Разрешите войти, господин полковник?
Комполка сидел в уютной, отлично обставленной штабной землянке. Ковры на полу и стенах, изящная мебель, даже граммофон, богатый иконостас в углу – и не скажешь, что хозяин этого жилища обитает на фронте. Офицеры доложились по форме, но Коломейцев в ответ только кивнул и сразу перешел к делу.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53
