Процессию возглавляли четыре всадника с высоко поднятыми династическими штандартами коричневого цвета, затем верхом на коне ехал хан, за ним голый по пояс раб с огромным опахалом. Не делая нигде остановок, процессия миновала главные улицы города, обсаженные искореженными тутовыми деревьями, и, не заезжая на базар, двинулась вдоль арыков до квартала Асфизар. Там, в двух шагах от резиденции Абу-Тахера находился временный дворец шаха. В прошлом властители селились внутри цитадели, однако в результате недавних сражений она пришла в негодность. С тех пор на ее территории размещался турецкий гарнизон, разбивший палаточный город.
При виде убийственного настроения хана Омар засомневался, стоит ли ему идти во дворец и воздавать ему почести, но кади и слышать не хотел его возражений, втайне надеясь, что присутствие поэта поможет разрядить обстановку. По дороге Абу-Тахер просветил Хайяма относительно случившегося: высшее духовенство города решило бойкотировать церемонию встречи, обидевшись на хана за то, что он приказал дотла сжечь Большую мечеть Бухары, где укрылись его противники.
— Между сюзереном и духовенством, — объяснял кади, — идет постоянная война, порой открытая, кровавая, но по большей части тайная.
Будто бы дошло даже до того, что улемы[15]вошли в сговор с группой военачальников, которых приводило в отчаяние поведение их повелителя. Его предки принимали пищу вместе с воинами и не упускали возможности напомнить всем, что их власть опирается на воинскую доблесть выходцев из народа. Но со временем турецкие ханы стали все больше напоминать персидских правителей прошлых веков: воспринимали себя чуть ли не как богов, окружали себя все более сложным церемониалом, для высших армейских чинов непонятным и даже унизительным. И, потому часть высшего состава армии пошла на сближение с духовенством и не без удовольствия выслушивала, как поносят Насера, обвиняя его в отходе от норм ислама. Чтобы запугать военачальников, хан вел себя по отношению к улемам жестоко. Сыграл тут свою роль и пример отца, довольно набожного человека, тем не менее в самом начале своего царствования снесшего с плеч одну изрядно обмотанную шелковым тюрбаном голову.
В 1072 году Абу-Тахер был среди тех немногих, кто сохранил с ханом добрые отношения: он и сам частенько наведывался к нему в Бухару, где находилась главная резиденция, и во всякий его приезд в Самарканд устраивал ему торжественный прием. Кое-кто из улемов неодобрительно посматривал на его соглашательство, но большинство ценили в нем посредника.
И теперь ему предстояло в очередной раз исполнить свою роль примирителя, не перечить Насеру, использовать мельчайший просвет в его настроении, чтобы пробудить в нем лучшие чувства. Он выжидал, когда минуют самые тягостные минуты, когда хан поудобнее устроится на мягкой подушке трона, и только тогда исподволь повел свою тончайшую, незаметную для непосвященного игру по сближению сторон. Омар вздохнул с облегчением, видя, как умело обходится Абу-Тахер с разгневанным монархом: по его знаку дворецкий привел юную рабыню, которая подобрала с пола разбросанные, будто тела на поле брани, одежды. Присутствующие тотчас почувствовали облегчение, распрямились, иные отважились даже шепнуть что-то на ухо соседу.
Выйдя на середину зала, кади встал напротив хана, склонил голову и застыл, не роняя ни звука, до тех пор, пока Насер не бросил ему властным тоном, в котором сквозило пренебрежение:
— Пойди скажи всем улемам этого города: пусть с рассветом явятся к моим ногам. Голова, что не склонится, полетит с плеч долой. И чтобы не вздумали бежать от моего гнева, все равно не убегут.
Стало ясно: буря улеглась, выход из сложной ситуации наметился, и когда строптивцы повинятся, господин перестанет свирепствовать.
* * *
На следующий день Омар вновь сопровождал кади ко двору, где обстановка изменилась до неузнаваемости. Насер восседал на некоем подобии ложа, застеленного ковром темных тонов. Перед ним стояли два раба: один держал поднос с засахаренными розовыми лепестками, другой — сосуд, наполненный благоухающей водой, и полотенце. Шах брал по лепесточку, клал на язык и ждал, когда лакомство растает во рту, затем протягивал руку ко второму рабу, вытиравшему ее, и так раз двадцать, тридцать, все время, пока перед ним проходили депутации: от городских кварталов — Асфизара, Панжхина, Загримаша, Матюрида, торговых корпораций и ремесленников — жестянщиков, бумагоделов, шелководов, разносчиков воды, а также делегации от общин, находящихся под его покровительством, — еврейской, несторианской, огнепоклонников.
Каждая делегация начинала с целования земли, затем приветствовала хана челобитием, продолжавшимся до тех пор, пока он не подавал знака. После этого глава делегации произносил несколько фраз, и все пятились к выходу: поворачиваться к государю спиной не дозволялось. Подобный ритуал мог быть введен либо слишком озабоченным собственным величием сувереном, либо чересчур недоверчивым подданным.
Затем наступил черед церковных иерархов, их появления ждали с любопытством и страхом. Абу-Тахеру не составило труда убедить их явиться, ведь заявить о своем недовольстве — одно, а упорствовать в непослушании — другое, и мученической смерти никто из них не желал.
Десятка два священников предстали пред очи хана и склонились в глубочайшем поклоне, ожидая знака, по которому можно выпрямиться. Но знака не последовало. Прошло десять минут, двадцать. Уже и молодые были не в силах оставаться в неудобной позе, что ж говорить о пожилых. Как быть? Выпрямиться без позволения правителя значило неминуемо подвергнуться наказанию. И вот они один за другим стали падать на колени, что являлось не менее почтительной позой, но не столь тяжкой. И только когда последнее колено коснулось земли, хан мановением руки велел им подняться и удалиться без всяких приветствий. Произошедшее никого не удивило, это было ценой за непокорность, так было заведено.
Затем к трону стали подходить турецкие военачальники, именитые горожане, дехкане, зажиточные землевладельцы — все они прикладывались губами кто к ноге повелителя, кто к руке, кто к плечу, согласно своему общественному положению. После них на середину вышел поэт и прочел высокопарную оду во славу монарха, которая весьма утомила последнего. Жестом прервав поэта, он подозвал дворецкого и отдал приказ, который тому надлежало донести до присутствующих:
— Владыке наскучили одни и те же сравнения со львом, орлом и особенно небесными светилами. Пусть те, кому больше нечего сказать, удалятся.
V
Повеление хана вызвало среди двух десятков поэтов, дожидавшихся своей очереди, смешки, перешептывания, фырканье, иные отступили назад, а затем и вовсе ретировались. А вперед твердой походкой вышла женщина. Омар взглядом спросил о ней кади.
— Поэтесса из Бухары, называет себя Джахан. «Джахан» означает «необъятный мир». Молодая вдова с очень бурной личной жизнью, — произнес кади осуждающим тоном.
Но это лишь подогрело любопытство Омара, не отводившего взгляда от Джахан, слегка приподнявшей чадру, так что видны были лишь ненакрашенные губы. Она прочла весьма недурные стихи, в которых — странное дело — ни разу не прозвучало имя хана. В них лишь тонко прославлялась река Согд — благодетельница Самарканда и Бухары, чьи воды теряются в песках пустыни, поскольку ни одно море не достойно ее вод.
