Тут он повернулся на бок и пальцами начертил на песке самое неяркое созвездие – Рыбы – и самое крупное – Орион.
Дул ветер, песок был ледяным, но в его объятиях я не чувствовала холода.
– Ни Плеяды, ни Кассиопея, ни даже красная звезда-сверхгигант – ни одна звезда не притягивает меня так, как ты…
Я будто в трансе потянулась к губам Карло и поцеловала его, потому что иначе не могла. Из-за всего того, что я разглядела в нем, таком юном и совершенном, из-за всего того, что он знал и помнил, из-за его страсти к лидерству, доброты, его ранимой красоты и нежности ко мне, которую он никогда не скрывал.
Мое сердце билось все сильней. Его пальцы скользнули по моей руке, спустились к животу и бедрам. Я закрыла глаза и отдалась круговороту звезд и моря вокруг нас.
Затем наступила тишина, и мир неожиданно обрел смысл – в единении наших тел, сплетении наших пальцев, нашем сбившемся дыхании. На глазах у меня выступили слезы, как будто я долго смотрела на солнце.
Днем раньше, 9: 00
В тот день улыбка Анджелы стала для меня первым пожеланием доброго утра. Она пришла в магазин за пару минут до меня, отключила сигнализацию, подняла ставни, разблокировала кассу и прослушала сообщения на автоответчике – в общем, сделала все то, что я считала бесконечно скучным.
В руках она держала утреннюю почту.
– Я попросила Тео принести нам два кофе и свежевыжатый сок. После такой ночи мне нужно взбодриться…
Такой была Анджела: ее день всегда начинался раньше моего.
Она помогала мне справляться с моей темной, мрачной стороной. Мы были абсолютно разными, но вместе работали отлично – слаженно и весело.
Мы с Анджелой выросли вместе: с первого класса школы со мной рядом постоянно были мои родители и она.
Двенадцатого сентября 1977 года мы с мамой быстро шагали по коридору начальной школы Витторио Альфьери в поисках первого класса «Б». В класс мы вошли последними, и мама протащила меня через толпу детей к парте, которая стала моим, то есть нашим с Анджелой, прибежищем на следующие пять лет.
Она мне сразу понравилась, потому что была одна и не плакала. Отец оставил ее на пороге класса со словами: «Ступай и веди себя достойно». Он был морским офицером: никаких нежностей и строгая дисциплина. «Хорошо, папа», – ответила она и, вздохнув, с ранцем за спиной отправилась завоевывать третью парту слева, поближе к окну и к окружающему миру.
– Как тебя зовут?
– Виола.
– Как цветок! Здорово! А меня зовут Анджела, как всех хороших девочек! – заявила она и заразительно рассмеялась, остановив на миг течение времени.
От ее смеха мне сделалось удивительно хорошо, и я тоже расхохоталась.
У Анджелы были зеленые глаза, копна рыжих кудряшек, солнечные веснушки, и она всегда улыбалась, спасая меня от невзгод. Ей нравилось рисовать, и она рисовала повсюду. Когда я получше ее узнала, то поняла, что все вокруг она воспринимала как мольберт: нашу парту, аптечные рецепты, чеки из магазина, бумагу, в которую заворачивают продукты, и даже мой дневник. Анджела выражала себя в цвете, и каждое ее настроение имело вполне определенный оттенок. Для меня это было очевидно, хотя иногда казалось, что я единственная, кто ее понимает.
Она покрывала рисунками все мои книги, а я клала разные мелочи туда, где, казалось, не действовал закон тяготения, – на ее шевелюру. И каждый раз гадала, почему это фломастер нисколько не приминает ее волосы.
Анджела мотала головой – и скрепки, ластики, ручки падали на пол.
Я каждый раз хохотала до слез.
Мы вместе делали домашние задания, делили завтрак и ждали друг друга у входа в школу, потому что через две ступеньки нужно было обязательно перепрыгивать вместе – чтобы повезло.
Однажды нас отпустили с занятий на час раньше: в городе объявили штормовое предупреждение.
Все утро шел снег, и, переступив порог школы, мы как будто оказались внутри торта со взбитыми сливками. Ступеньки и тропинка, которая вела за ворота, были совершенно белыми.
– Смотри, как красиво, Виола! – Анджела взмахнула руками и стала ловить снежинки ртом. Я остановилась, ухватилась одной рукой за поручень, а другой попыталась поймать Анджелу, но она крутилась на месте, раскинув руки и подняв глаза к небу: – Виола, ну давай же! Это здорово! Все кружится! И снег идет!
Тут я увидела, что нога у нее подвернулась, она поскользнулась и рухнула на землю.
Я вскрикнула и подбежала к Анджеле. Она лежала с закрытыми глазами, сморщившись, как будто жевала лимон. Я не знала, что делать, поэтому стащила с себя пуховик и улеглась рядом с ней – голова в снегу, ноги на ступеньках.
– Я здесь, Анджела! Тебе очень больно?
Она не отвечала. Я накрыла ее пуховиком и стала ждать, держа ее за руку.
Вскоре нас нашли, и из больницы Анджела вышла с гипсом на руке, а я – с жесточайшей простудой.
Когда Анджеле сняли гипс, ее отец купил нам два огромных полосатых леденца, от которых, если их долго лизать, язык становится красным и начинает болеть голова.
Среднюю и старшую школу выбирали по раз и навсегда заведенному порядку: куда пойдет Виола, туда и Анджела.
С этим проблем не возникало. Мать Анджелы умерла, когда та была еще совсем маленькой, а ее отец слепо полагался на моих родителей, надеясь, что никто этого не замечает.
Моей маме Анджела нравилась – впрочем, как и всем остальным. Она никогда не капризничала, была опрятна, всегда отвечала «Да, синьора!», искренне, заразительно смеялась и часто дарила маме замечательно трогательные черно-белые портреты.
Так и прошло наше детство: куча ее рисунков и скромные школьные завтраки.
Анджела страстно любила искусство, а у меня была деловая жилка. Она с ходу распознавала в человеке талант, а я извлекала из этого прибыль. Двадцать лет назад мы начали наше дело почти шутки ради, и до сих пор оно осталось для нас игрой – пусть даже с четко установленными правилами.
Мы выросли и многое уже не могли себе позволять – курить травку, напиваться, заниматься случайным сексом в подсобке магазина. Мы стали взрослыми женщинами, а я – еще и матерью, хотя без Карло я никогда бы не могла считаться нормальной мамой.
Я часто смотрела на Анджелу и думала: действительно ли она забыла? Иногда меня так и подмывало спросить: «Слушай, ты никогда не представляла себе, как бы все сложилось, если бы я в тот день поговорила с Массимо?» Я воображала, каким стало бы выражение ее лица, ведь обмануть меня ей бы не удалось, даже если бы она попыталась. Но я ни о чем не спрашивала, потому что заранее знала ответ, а когда бередят старую рану, это больно, хотя никто и не признается.
