Мистер Касселл отвесил поклон Холмсу и даме в знак признания сыгранной ими роли.
– На ярлыке, – продолжал он, – стояла дата: «1798 год», имя: «Бардуэлл» и номер: «275». Я установил, что лорд Бардуэлл скончался в 1797 году в возрасте девяноста двух лет, оставив после себя особняк, полный ценной мебели, картин и других произведений искусства. Единственным наследником лорда оказался внучатый племянник, который, стремясь как можно скорее обратить все это в звонкую монету, продал дом, а его содержимое пустил с молотка. Очевидно, никто не распознал истинной ценности маленького холста, хранившегося в семье согласно описи имущества, в которую мне удалось заглянуть, чуть ли не с середины семнадцатого века. Впрочем, к моменту кончины лорда Бардуэлла картина, вероятно, уже успела потемнеть. На аукционе она проходила двести семьдесят пятым лотом под названием «Интерьер. Голландская школа». Затем, все еще неопознанная, попала на другой аукцион, где ее и купил мистер Конк-Синглтон. Это была исключительно удачная покупка, – добавил мистер Касселл, снова отвесив поклон даме, – ибо теперь стоимость полотна весьма высока.
В знак согласия миссис Конк-Синглтон слегка наклонила покрытую вуалью голову. Затем она промолвила тихим мелодичным голосом, слегка дрожавшим от волнения:
– У меня нет слов, чтобы выразить вам, господа, свою признательность за работу, которую вы проделали, чтобы установить истинное авторство этой картины. Я поручаю продажу Вермеера вам, мистер Касселл, и сердечно благодарю всех вас.
Миссис Конк-Синглтон явно переполняли чувства; немного погодя мистер Касселл проводил гостью к выходу и вызвал экипаж, чтобы доставить ее домой.
Затем он вернулся в кабинет, широко улыбаясь и восторженно потирая руки.
– Как славно все завершилось! – заявил он. – Что и говорить, миссис Конк-Синглтон необычайно повезло. Она будет обеспечена до конца своих дней, и ей больше не придется писать фальшивых Констеблов на оборотной стороне великих произведений, чтобы сэкономить на холсте!
– Положительно счастливая концовка, Холмс, – не удержавшись, заметил я позднее, в экипаже, когда мы возвращались к себе на Бейкер-стрит.
Холмс от души расхохотался.
– Ваш оптимизм и в самом деле оправдан, дружище, – ответил он, украдкой бросив на меня лукавый взгляд. – По крайней мере, в данном случае.
Дело о заблудившемся цыпленке
Стояло прекрасное июньское утро. Было восемь часов, мы с Холмсом сидели за завтраком. Он просматривал корреспонденцию, только что доставленную почтальоном, я рассеянно листал «Дейли ньюс» и довольно уныло размышлял о том, как здорово было бы провести этот день где-нибудь на побережье, вдали от душного шумного Лондона. Внезапно Холмс произнес:
– Как вы смотрите на то, чтобы ненадолго отправиться на море, дружище? В Брайтон, например?
– Невероятно, Холмс! – воскликнул я. – Я ведь только сейчас мечтал об этом. Вы прочли мои мысли.
– На сей раз вы ошибаетесь, приятель, хотя, признаться, временами по вашему лицу можно читать как по раскрытой книге. Я мог бы догадаться, о чем вы думаете, по этим вашим вздохам и тоскливым взорам, бросаемым в окно. Впрочем, мое замечание было вызвано лишь письмом, которое я получил от мисс Эдит Пилкингтон, постоялицы брайтонского отеля «Регаль», судя по почерку – дамы средних лет. Вот что она пишет:
Дорогой мистер Холмс!
Уверена, Вы простите мне отсутствие церемонных предисловий. Я была бы весьма рада получить Ваш совет касательно дела, которое доставляет мне немалое беспокойство. Я служу в компаньонках у одной дамы по имени миссис Хакстебл. Недавно она познакомилась с неким врачом, доктором Джозефом Уилберфорсом, и его сестрой, мисс Аделаидой Уилберфорс, которые также проживают в отеле «Регаль». У меня не имеется никаких доказательств их злонамеренности, и все же их отношения с миссис Хакстебл весьма меня беспокоят. Она вдова, и у нее нет близких родственников, которые могли бы о ней позаботиться.
Поскольку миссис Хакстебл очень больна и нуждается в моих услугах, мне будет весьма затруднительно выбраться в Лондон, чтобы проконсультироваться с Вами. Понимаю, что злоупотребляю Вашим великодушием, но я была бы весьма Вам признательна, если бы Вы сами приехали в Брайтон между двумя и тремя часами пополудни (в это время миссис Хакстебл отдыхает после обеда), чтобы обсудить со мной это дело.
Искренне Ваша,
Эдит Пилкингтон
– Ну, Уотсон, что вы об этом думаете? – продолжал Холмс, сложив письмо и снова убирая его в конверт.
– Что я об этом думаю, Холмс? Боюсь, что ничего. Довольно непосредственная просьба, при том что, по-моему, эта дама весьма рассчитывает как на ваше великодушие, так и на ваше время.
– Нет, нет, приятель, вы не поняли, – нетерпеливо перебил меня Холмс. – Мое время и великодушие тут совершенно ни при чем. Я говорю о деле как таковом. Вспомните одно расследование, которое мы предприняли несколько лет назад. Я говорил тогда о цыпленке, заблудившемся в мире лисиц. Помните?
– Да что вы, Холмс, в самом деле! – запротестовал я. Но он настаивал:
– Помните человека, которого я называл чрезвычайно хитрым и опасным?
Я смолк, усиленно роясь в памяти, чтобы найти кого-нибудь, подходящего под это описание, а Холмс добавил:
– Ну же, Уотсон! Ваша память год от года все ухудшается. Вы должны упражнять ее, как упражняют тело. Представьте себе, что мозг – это комод с выдвижными ящиками, в которых вы храните необходимую информацию. Когда вам требуются какие-либо сведения, вы просто открываете нужный ящик и – алле оп! – вот они, факты. – Он на мгновение остановился, а затем продолжал: – По выражению вашего лица я вижу, что ваши ящики не просто закрыты, но и надежно заперты на замок. Тогда позвольте мне дать вам небольшую подсказку. Прозвище Питерс Праведник[11]освежит ваши воспоминания?
– Ну конечно, Холмс! – Меня внезапно озарило. – Дело леди Фрэнсис Карфэкс, которую тот ужасный проповедник и его жена пытались убить, чтобы похитить ее драгоценности. Но как, ради всего святого, его звали?
Холмс усмехнулся:
– Не буду больше вас мучить, дружище, иначе мы потратим на это все утро. Я просто напомню, что в те времена его звали преподобный доктор Шлезингер. Он выдавал себя за миссионера из Южной Америки, хотя на самом деле родился в Австралии и был одним из самых бессовестных негодяев, каких эта страна когда-либо производила на свет. Его так называемая жена, хотя я сомневаюсь, что их отношения зарегистрированы официально, англичанка. Ее настоящее имя – Энни Фрейзер. Они промышляли охотой на одиноких старых дев или вдов, выманивая у них деньги, драгоценности, акции – все, что можно было немедленно обратить в наличные. Обобрав свою жертву до нитки, они безо всяких угрызений совести отделывались от нее: либо бросали в каком-нибудь захолустном иностранном пансионе, либо попросту расправлялись с ней – так, как намеревались поступить с леди Фрэнсис Карфэкс. Кажется, именно тогда я назвал этих бедных женщин цыплятами, заблудившимися в мире лисиц. Думаю, это определение касается не только их, ибо интуиция подсказывает мне, что в Брайтоне объявился не кто иной, как преподобный доктор Шлезингер со своей супругой.
