Это означало бы, что в любое мгновение любого дня ты ходишь по миру с особым увеличительным стеклом.
Во всем, на что ты его направляешь, ты видишь Бога.
Представь себе, что видишь Бога в своем начальнике. В коллеге из другого отдела. В водителе автомобиля, стоящем перед тобой в пробке на шоссе. В соседе, который не желает стричь свою лужайку. В громогласном парне, продающем в вагоне метро шоколадные батончики.
Представь, что видишь только добро в своем супруге. В муже, который слишком громко храпит и не опускает туалетное сиденье. В жене, которая слишком часто тебя допекает и никогда не дослушивает до конца.
Представь, что видишь только добро в своих детях. В трехлетнем малыше, который закатывает истерику в магазине при виде сладостей. В десятилетнем упрямце, который отказывается убирать свою комнату. В подростке, который разбивает взятый без разрешения автомобиль.
Представь, что видишь Бога в раковом диагнозе, который только что получил. Или в уведомлении об увольнении. Или в тесте на беременность, который оказался положительным… или отрицательным.
Что, если ты направишь свое увеличительное стекло на все хорошее в тех сферах твоей жизни, которые кажутся мертвыми? На семью, из которой хочешь уйти. На работу, которая наскучила. На человека в зеркале, наконец?
Все, что я вижу сквозь увеличительное стекло, становится больше.
И только мне решать, на что я его наведу.
Урок 5
Старайся изо всех сил, и будь что будет
Худшая газетная колонка, которую я написала, оказалась одной из моих лучших – благодаря одной учительнице.
Джо Энни Холлис была названа лучшим педагогом года в местной профессионально-технической школе городка, где я выросла. Она обожала преподавать домоводство людям с многочисленными и разнообразными физическими и психологическими расстройствами. Она видела в них потенциал, который не мог разглядеть никто другой.
Ее специальностью было заставить человека почувствовать себя значимым. Джо Энни умирала от рака, когда я за несколько дней до Пасхи брала у нее интервью для колонки, которая должна была выйти в Светлое Воскресенье.
На следующий день после нашей встречи я написала колонку для четвергового номера газеты, которая оказалась наихудшей из всего, что я создала за всю свою жизнь. Из попыток острить у меня ничего не вышло. Это было лучшее, на что я была способна в день, когда моя муза ушла в самоволку.
Я написала целую колонку, называя Пасху самым вульгарным праздником календаря. Вот фрагмент из этой заметки, которая шла под заголовком «Пасхальные лакомства могут сделать из человека психа»:
От их сверхъестественных расцветочек может сблевать даже пасхальный заяц. Любой производитель сладостей думает, что потребители покупают их, основываясь на их цвете – чем ярче, тем лучше. Тошнотворный розовый по-прежнему вне конкуренции, а по пятам за ним следует душераздирающе сиреневый.
И почему, почему все они обязательно должны иметь форму яйца? Кто это придумал? Наверняка не пасхальный заяц. Яйца сами по себе – жуткая гадость. Единственное вкусное яйцо – фаршированное.
А карамельные яички, голубые, как яйцо малиновки? Их выпускают целую вечность, но какому ребенку взбредет в голову съесть яйцо малиновки? И какой родитель ему это позволит?
Шоколадные зайцы по-прежнему в списке бестселлеров, но вам сильно повезет, если вы найдете такого, вкус которого не вызовет ассоциацию с музеем восковых фигур. Если вам кажется, что я одна сыта по горло этой «сладкой» ситуацией, просто дождитесь воскресенья. Не удивляйтесь, если пасхальный зайка оставит у вашей корзинки мелкие коричневые кругляшки. И это будут отнюдь не изюминки.
Коллеги в новостной редакции закатывали глаза, читая сей шедевр. Я подслушала, как один из них сказал, что я, должно быть, была подшофе, когда это писала. Несколько читателей позвонили и обругали мою заметку. Мне было стыдно. Я произвела на свет лучшее, на что была способна в тот день, но их критика задела кнопку моих внутренних сомнений – ту, которая постоянно заводит одну и ту же пластинку: «Да что с тобой такое? Неужели ты ничего не можешь сделать как надо?» Я по-прежнему слышу голос своего отца в его худшем настроении в те дни, когда сама сужу себя слишком строго или это делает кто-то другой.
Этот голос изводил меня вплоть до того дня, когда я поговорила с мужем Джо Энни. Это случилось после того, как в пасхальное воскресенье вышла моя колонка о ней. Я написала о том, как учителя профессионально-технической школы Maplewood Joint («Мейплвуд Джойнт») в моем родном городке Равенне назвали ее лучшим педагогом года.
Джо Энни было 44 года, она умирала от рака мочевого пузыря; всего за какие-нибудь пять месяцев он распространился на толстую кишку, печень, легкие, позвоночник и головной мозг. И казалось, она тяжелее переживала мысль о том, что больше никогда не вернется в свой класс, чем разрастание рака.
У Джо Энни больше не было классной комнаты, но она по-прежнему вела уроки, лежа на больничной койке, установленной в ее доме. Первое, чему она меня научила, – смотреть человеку в глаза и называть его по имени. Стоило ее ореховым глазам поймать мой взгляд, как они его больше не отпускали.
Коллеги в новостной редакции закатывали глаза, читая сей шедевр. Я подслушала, как один из них сказал, что я, должно быть, была подшофе, когда это писала.
Когда я брала у нее интервью, она была прикована к постели, ее облысевшая голова была обернута красивым шелковым шарфом. Она попросила меня подойти и сесть рядом с ней, чтобы она могла смотреть мне в глаза, пока мы разговариваем. От Джо Энни исходила теплота, какой я никогда не чувствовала ни в одном человеке, ни прежде, ни потом. Было такое ощущение, будто вся она излучает свет, который невозможно увидеть, зато можно почувствовать. Я словно купалась в присутствии чистой любви и благодати. Чем ближе к ней оказывался человек, тем меньше замечал ее выпавшие волосы, ее почти прозрачную кожу.
Джо Энни рассказала мне, что учителя целыми автобусами приезжали к ее двору с плакатами, на которых были надписи: «Так держать, Джо!», «Учитель мирового класса» и «Учителя меняют жизнь». Каждый из них проходил через лужайку и поднимался к окну ее спальни, чтобы поблагодарить ее. Джо Энни говорила о своей работе в настоящем времени, хотя и знала, что никогда больше к ней не вернется. Тяжкий кашель прерывал каждую ее фразу. Она рассказала мне, почему так любила преподавать ученикам с умственными и физическими недостатками.
– Входя в класс, они смотрят в пол, – говорила она. – У них вообще нет никакой самооценки. Им даже в голову не приходит, что они – хорошие люди. Окружающие их ни в грош не ставят. Их распихивают по углам, как мусор. Их сторонятся. Для меня величайшая награда – видеть, как их взгляды отрываются от пола, встречаются с моим взглядом, – и понимать, что у них все получится.
