- Сколько раз вам повторять, - возмущалась она, - что это неподходящее место для приличных девушек?
Позже, поняв, что пора менять стратегию, тетка мелко трясла головой, стоило затронуть эту тему, и хваталась за сердце, словно собираясь умереть от одной мысли об Италии.
- Поверьте мне, - пифией вещала она, - Италия - сплошное разочарование, а итальянские мужчины - свиньи!
Меня всегда задевало необъяснимое теткино предубеждение против страны, где я родилась, но после достопамятной поездки в Рим я была готова с ней согласиться. Италия действительно разочаровала, а после знакомства с итальянцами - по крайней мере, их подвидом в полицейской форме - свиньи сильно выросли в моих глазах.
Стоило спросить тетку Роуз о наших родителях, она заводила старую пластинку.
- Сколько раз вам повторять? - ворчала она, раздраженная, что ее отрывают от чтения газет, которые она брала в руки не иначе как в маленьких хлопковых перчатках, чтобы краска не пачкала руки. - Ваши родители погибли в автомобильной аварии в Тоскане, когда вам было по три года.
К счастью для Дженис и меня, продолжала тетка Роуз, они с покойным дядей Джимом, благослови Господь его душу, удочерили нас сразу после трагедии, плюс нам просто сказочно повезло, что у них никогда не было своих детей. Мы избежали итальянского сиротского приюта и не жуем спагетти каждый день, а живем себе припеваючи в насквозь прогнившем деревянном доме в Виргинии, и самое меньшее, что мы можем сделать в благодарность, это прекратить изводить тетку Роуз вопросами, на которые она не знает ответов. И пусть кто-нибудь из нас сделает ей еще один мятный джулеп, потому что от нашего бесконечного нытья у нее разболелись суставы.
Ночью на борту самолета, летевшего в Европу, глядя в иллюминатор на непроглядно-черный Атлантический океан, я перебирала в памяти старые ссоры, тоскуя даже по сердитой воркотне тетки Роуз. Вот бы побыть с ней хоть часок, пусть она даже брюзжала бы все шестьдесят минут. Теперь мне даже не верилось, что тетка доводила меня до того, чтобы я хлопнула дверью и, демонстративно топая, убежала наверх. Столько драгоценного времени бездарно потрачено на упрямое молчание в запертой ванной!
Тонкой салфеткой я сердито вытерла слезу, катившуюся по щеке, твердо сказав себе: сожаления - пустая трата времени. Надо было чаще писать тетке Роуз, чаще звонить и говорить, что я ее люблю, но теперь слишком поздно. Я не в силах исправить грехи прошлого.
К горю примешивалось что-то другое, не дававшее мне покоя. Мучили ли меня плохие предчувствия? Нет, предчувствия подсказывают, что впереди ждет что-то плохое. Я же не находила себе места, потому что не знала, ждет меня хоть что-нибудь или нет. Скорее всего, и на этот раз я прокачусь без толку. Но в собственном банкротстве мне было некого винить, кроме себя.
Я выросла с уверенностью в то, что унаследую половину состояния тетки Роуз, и даже не пыталась заработать собственное. Мои ровесницы упорно карабкались вверх по скользкому карьерному шесту, изо всех сил впиваясь в него наманикюренными ногтями, а я выбирала работу, к которой лежало сердце - например летние лагеря с шекспировским уклоном, зная, что рано или поздно теткино наследство покроет мой растущий долг по кредитному счету. В результате, сейчас мне практически было не на что надеяться, кроме призрачного сокровища матери, котирую я почти не помнила, на давно потерянной родине.
После окончания аспирантуры я не обзавелась своей квартирой, ночуя в основном у друзей по антивоенному движению и съезжая всякий раз, когда подворачивалась халтурка с преподаванием Шекспира. Отчего-то пьесы Барда прочно засели в моей голове (остальное там не задерживалось), и мне совсем не надоедало в тысячный раз возвращаться к «Ромео и Джульетте».
Иногда я учила взрослых, но предпочитала работать с детьми, которые относились ко мне как к ровне. Я радовалась, хотя и понимала, что это, строго говоря, не комплимент. Должно быть, мудрые дети чувствовали, что я так и не повзрослела и в свои двадцать пять осталась неуклюжей девчонкой, пытающейся выразить - а чаще скрыть - поэзию, буйствующую в моей душе.
Карьере отнюдь не помогало то, что я совершенно не представляла, чему себя посвятить. Когда люди спрашивали, кем я хочу стать, я не знала, что ответить. Пытаясь представить себя лет через пять, я всякий раз словно заглядывала в большую черную воронку. Под плохое настроение я интерпретировала черноту как знак того, что мне суждено умереть молодой, а причину, по которой я не в состоянии представить свое будущее, видела в его отсутствии. Мои мать и бабушка, родная сестра тетки Роуз, прожили совсем мало - семью словно преследовал злой рок, и когда подворачивалась выгодная ипотека или рабочий контракт, я всякий раз отказывалась в последнюю минуту из тайного опасения не дожить до завершения начатого.
Всякий раз, когда я приезжала домой на Рождество или летние каникулы, тетка Роуз умоляла меня остаться у нее и покончить с этим бессмысленным существованием. «Ты же знаешь, Джулия, - говорила она, обирая сухие листья с цветка на окне или вешая на елку ангелочков, - что всегда можешь пожить у меня и подумать, к чему себя применить».
Искушение было сильным, но согласиться я не могла. Дженис, прекрасно зарабатывая на элитарном сватовстве, снимала трехкомнатную квартиру с видом на искусственное озеро, поэтому, вернуться под теткино крылышко означало признать позорное поражение.
Теперь все изменилось. Возможность поселиться у тетки Роуз отпала навсегда. Мир, который я знала, принадлежал теперь Дженис, а мне оставалось довольствоваться содержимым коричневого конверта. Сидя в кресле самолета с пластиковым стаканчиком кислого вина, я перечитывала письмо тетки Роуз, с болью в сердце сознавая, что после ее смерти я стала совсем одинока. От прежней жизни у меня остался только Умберто.
Подростком я никогда не умела заводить друзей. В отличие от меня, Дженис своих закадычных и задушевных и в двухэтажный автобус не затолкала бы. Всякий раз, когда сестрица тусовалась по вечерам со своей хихикающей свитой, тетка нервно кружила по комнате, притворяясь, что ищет увеличительное стекло или свой особый карандаш для кроссвордов, и, в конце концов, присаживалась на диван, якобы заинтересовавшись книгой, которую я читала.
«Ты же знаешь, Джулия, - говорила она, снимая крошечные ниточки с моих пижамных брюк, - я легко могу себя занять. Если ты хочешь куда-нибудь сходить с подругами…» Ее предложение на некоторое время повисало в воздухе, пока я наскоро придумывала подходящий ответ. Ведь дома я оставалась не потому, что жалела Роуз, просто мне было неинтересно ходить по клубам. Всякий раз, когда я позволяла вытащить себя в какой-нибудь бар, рано или поздно вокруг собирались разномастные придурки и офисные ботаники, уверенные, что они попали в сказку и, прежде чем кончится ночь, я выберу одного из них.
Воспоминания о тетке Роуз, деликатно, как умела только она, подсаживавшейся ко мне и настаивавшей, чтобы я отправлялась веселиться, болезненно отозвались в сердце. Печально глядя через засаленное маленькое окошко самолета в пустоту снаружи, я думала, уж не стала ли вся эта поездка наказанием за то, как я обращалась с теткой. Может, Бог собрался устыдить меня авиакатастрофой или мне суждено добраться до Сиены и узнать, что кто-то уже завладел семейным сокровищем?
