— Да вроде того, — ответил он и, помолчав, с прежней нежностью поинтересовался: — А откуда вы знаете?
— Да так…
— Ну, если вы хотите таиться от меня… — прошептал он.
— Да, хочу.
Было немыслимо взять, да и передать весь разговор с мужем. Она замкнулась, ушла в себя. Он же, напротив, словно опомнился и подтвердил:
— Да, я развожусь, и, кажется, дело продвигается. — Его черные глаза засверкали, очевидно, он очень страдал.
— Почему же вы делаете вид, что вам на это наплевать?
— Бог ты мой! Да потому что был против. Жена настаивает. Ну, я и махнул рукой. Однако сам и пальцем не пошевелил, всем занимается ее адвокат, — проговорил он так, будто это имело для него большое значение. Его лицо вдруг стало твердым и убежденным. — Я хочу, чтобы моя дочь ни в чем не нуждалась. Да и жена не испытывала недостатка ни в чем. Крохоборничать, во всяком случае, не собираюсь!
— Я вас понимаю, — произнесла она, не зная, как на все это реагировать.
— Женщины становятся такими жестокими, когда думают, что перестали любить, — добавил он, скорее для себя, а затем посмотрел на нее и улыбнулся: — Я сказал: когда думают, потому как они часто ошибаются!
Не время было перечить ему, и потому она кивнула в знак согласия, рассмешив его озабоченным выражением своего хорошенького личика.
— Вы неподражаемы!
— Ах, перестаньте! Мне это кажется смешным. Не люблю, когда вы так со мной говорите.
Ах, позвольте вам не поверить! Вы обожаете, когда я так с вами говорю. — И, подвинувшись ближе, одними губами чуть слышно произнес: — Но не желаете в этом сознаться…
Намереваясь поставить точку в разговоре о разводе, он посерьезнел.
— Не будем об этом, хорошо? Эта тема не входит в число моих излюбленных. — И, чтобы успокоить ее (он и не пытался что-то скрыть и был чист как стеклышко), добавил: — Я вам сказал: я развожусь. Как все! — Складка усталости залегла у его губ. — Но не вы, — вновь заговорил он, помолчав.
Эта мысль доставляла ему удовольствие. Однако она почему-то услышала в его словах сожаление и чуть ли не решила, что он просит о разводе и ее.
— И что это все женщины помешались на разводе! — вдруг вспыхнул он. — Глупость несусветная. Ведь ясно же, что вы не созданы быть одинокими. Кто-то должен быть рядом с вами.
Больше всего на свете он лелеял мысль о влюбленной женщине, и вот, чтобы ухватиться за нечто, не утратившее чистоты, повторил:
— Вы не разводитесь, и это очень разумно с вашей стороны. Мне нравится думать, что в вас больше ума, чем в остальных.
И вновь ей почудилось в его голосе сожаление, что она не свободна, но это вовсе не соответствовало действительности: она подменила его мысль своей, пусть нелепой, но такой греющей душу мыслью, что ему хотелось бы видеть ее свободной и всецело принадлежащей ему одному.
А он возьми и скажи:
— Вы не стали бы разводиться, я уверен, вы бы этого не сделали, правда?
Она подумала, что правильно его поняла, просто он задает ей вопрос как бы наоборот. И была совершенно не права. Он лишь желал удостовериться, что она никогда не сделает этой глупости. На сей раз, сама того не понимая, она наткнулась на непреодолимую закрытость другого человека, что угрожало ей уверовать в то, чего нет, или не поверить в то, что есть, ошибиться как в глубине, так и в цвете. А когда-нибудь и наплакаться от этого. Разве слезы — не последние слова любви?!
Как многочисленны наши заблуждения, наши тайные помыслы, наши невысказанные надежды, жесты, которых мы ждем от других и которые удерживаем в памяти, слова, которые надеемся услышать, которые слышим и которые так и не были сказаны! Какая это все тонкая и одновременно тяжелая материя! В беспорядке зароняются они в нас, а мы что-то лепечем в ответ, не прерывая хода внешней беседы и решительно умалчивая о беседе внутренней, которую ведем сами с собой и которая делает из нас лжецов. Была одна вещь, в которой она до сей поры себе еще не призналась: почему она здесь, наперекор тому, что замужем, и невзирая на многое другое; тайна, которую она из этого делала даже для самой себя, обусловливала то, как она понимала его и что отвечала. Эта тайна лишала ее равновесия. Ей захотелось внести ясность, и хотя это было невозможно и глупо, она попыталась осуществить невозможное. И произнесла вслух самое дурацкое, что только можно было придумать:
— Почему я пришла? Почему я с вами?
Вот уж действительно как снег на голову. Мало-помалу придя в состояние раздражения от того, что попала в ситуацию, когда приходится кокетничать, она поспешила восстановить равновесие. Она задала нелепый вопрос, осерчав на саму себя за то, что эта игра доставляет ей удовольствие. Какой же жеманной выглядела она со стороны! И все только для того, чтобы прикрыть инстинкт, эту внутреннюю повелевающую дрожь! Ну да, разве не этим занималась она все это время? В сущности, она уже была влюблена, только не желала себе в этом признаться. Она и знала это, и как бы не знала, получая от процесса обольщения и отсрочки не меньшее наслаждение, чем дает венец любовной игры. Она была весела, податлива, ощущала свою вину — и все это одновременно, что возможно. Почему я пришла? Она задавала этот вопрос ему, отказываясь задавать его себе. Почувствовав себя глупой и неестественной, она пришла в отчаяние, поскольку не считала себя таковой. Сперва между ними установилось наэлектризованное молчание, а теперь и того хуже — этот глупейший вопрос! Она была до того потеряна, что повторила его:
— Почему я за вами пошла?
Он улыбнулся ей, как пожилой господин какой-нибудь зеленой девчонке. Смешавшись, покраснев, она была очаровательна! Что ж, сейчас он растолкует этой душечке.
Он нашел и проворковал ответ:
— Потому что вас это никак не компрометирует. Однако ответ прозвучал почти как вопрос, который она и не выслушала-то как следует, вся уйдя в свои беспорядочные ощущения. Такая свеженькая, хорошенькая, в своей лучшей поре она могла показаться просто дурочкой, пожелавшей вдруг разом выложить все то, о чем не говорится, что положено оставлять невысказанным, с тем, чтобы оно могло благодаря этому показаться полупримечтавшимся-полупридуманным. Но ей казалось, что сокрытие чего-то делает ее грубой. Она испытывала потребность высказаться начистоту. Высказанное обретает определенность. Но мог ли он ответить начистоту? — вот в чем вопрос. Вдруг открыться перед ней, обнаружить уже на словах и свое влечение, и восторг, и намерения? Мог ли он взять и заявить без обиняков: «Вы здесь потому, что я хочу переспать с вами, а вы не против». Или же завернуть что-нибудь потоньше и тихо нашептать ей: «Вы здесь потому, что мы соблазняем друг друга, вы мне нравитесь, я без конца думаю о вас, вероятно, влюбился, и вам я тоже нравлюсь, хоть вы и лукавите, делая вид, что не догадываетесь». Но и этих слов он произнести не мог. Так не делалось. Почему? Он не смог бы этого объяснить, но говорить так было нельзя, по крайней мере сейчас. Да и ей бы не понравилось. Однако, заговори он так, все тут же прояснилось бы. Огромное сожаление о том, что это невозможно, охватило его. Слова уже жили в нем, но он их не произносил. Он знал ответ, но вместо этого повторил вопрос.
