— Вот сюда, — сказал мальчик.
На Кейт была измазанная краской рубашка, доходившая ей до колен. При моем появлении она сняла ее.
— Эд! Привет! — сказала она с нервным смешком. — Сегодня у нас день сюрпризов. — Она посмотрела на мальчика: — Дагги, не сделаешь нам по чашке кофе, а?
— Ладно. Тем более что я у вас в долгу.
— Кажется, я все время пугаю тебя до смерти, — сказал я, когда он вышел.
— Нет-нет, это не ты. — Она рассказала мне, как только что учитель мальчика чуть не застал его за рисованием порнографических картинок во время трудовой практики, и кивком головы указала на безобразную обнаженную фигуру, изображенную на крышке большого сундука.
Я пригляделся.
— Хм… А зачем она держит на груди две ватрушки с вареньем?
— Не думаю, что это ватрушки.
— А-а. А это, значит… — спросил я, указывая на интересующее меня место.
— Рука.
— Ну конечно.
То, чем занималась сама Кейт, было абсолютно иного свойства: это был прекрасно расписанный гардероб. Естественно, я выразил свое беспредельное восхищение.
Неожиданно вернулся Дагги.
— Вот это да, какой ты быстрый, — сказал я и уставился на содержимое кружки, которую он мне вручил. Надо было постараться, чтобы из растворимых гранул приготовить нечто столь отвратительное.
— Извиняюсь, — прошептала Кейт.
Дагги снова принялся за работу, а мы с Кейт перевезли Джорджию в маленький задний дворик, заставленный цветочными горшками и кованой мебелью. Слабое сентябрьское солнце совсем не грело, но для маленьких легких Джорджии прохлада была все же предпочтительнее лакокрасочных испарений.
Кейт вылила свой кофе в горшок с лавровым деревом, я сделал то же самое, а потом, желая сказать что-нибудь оригинальное, спросил:
— Как продвигается «Мидлмарч»?
— Нормально. Я и раньше читала его, разумеется.
— Я тоже. То есть видел по телевизору. Это одно и то же.
— Так значит, ты придешь к Бобу в четверг?
— Приду.
— А Джорджия?
— Бернис обещала посидеть с ней.
— Посидеть! Странное выражение.
— Гм… Просто Бернис совсем не создана для этого, — объяснил я. — Для материнства.
Кейт покачала головой, и было видно, что про себя она подумала: «Сука». И мне это было приятно.
— Помню, я ужасно не любила расставаться с Чарли.
— Чарли?
— Это моя дочь.
Так, о дочери она раньше не упоминала. Я слегка растерялся, но потом вдруг представил Кейт в новом образе: за руку со своей мини-копией, обе в одинаковых хлопчатобумажных платьицах и панамках.
— Ей четырнадцать лет, — сказала она почти печально. — Теперь мы почти не видимся.
— Не видитесь? — Наверное, девочка находится в интернате или живет со своим отцом. Я посчитал, что лучше не расспрашивать.
— Она не разрешает мне заходить в свою комнату, а сама почти не выходит.
— А, понятно. Но, может, это и к лучшему. Лично я в четырнадцать был невыносим.
— Что ты говоришь! — сказала она, неожиданно улыбнувшись. — Уверена, ты был очень славным.
Она пытается меня поддеть? Я решил ответить тем же.
— Должно быть, ты была совсем юной, когда родила Чарли.
— Нет, мне было двадцать восемь.
— Боже, никогда бы не дал тебе столько лет! — вскричал я, сознавая, что на комплимент моя реплика не тянет. Скорее, это было похоже на «неужели ты такая старая?».
— Спасибо, — сказала она. — А сколько тебе лет?
— Тридцать пять, — ответил я, прибавив себе три года.
А почему бы и нет.
Гидеон хотел есть. Он открыл холодильник Зоуи и нашел там два стебля сельдерея, таких вялых, что они свисали с полки.
— Молока нет, — со вздохом отметил Гидеон. В дверце нашлось полбанки какого-то морковного напитка да еще этот ее отвратительный «практически обезжиренный» растительный маргарин. «Чем же плохо сливочное масло?» — недоумевал он, вынимая из холодильника все содержимое.
Гидеон намазал полупрозрачный маргарин на толстый кусок хлеба с отрубями, найденного в хлебнице, а сверху, предварительно оборвав листья, положил сельдерей. Капелька соуса не помешает, решил он. После недолгих поисков он уселся за стол с бутылкой «Табаско», прикидывая, как такой бутерброд может сказаться на его психическом здоровье.
За едой Гидеон прослушал очередную серию «Арчеров»[11]— неохотно и с тяжелым сердцем: они с Пенелопой никогда не пропускали этот радиосериал. «Слушает ли она его теперь с Грэмом? — думал он. — За тарелкой ароматной мясной запеканки, приготовленной по одному из ее рецептов?»
Нет, не стоит предаваться воспоминаниям, решил Гидеон, когда сериал закончился и затараторили ведущие следующей передачи. Британский поп, инсталляция в какой-то галерее в Манчестере — все это не очень интересовало Гидеона, который ждал программы «Любые вопросы», «Письмо из Америки» и «Пятничную пьесу». Может, пока поработать над своим трудом «Грозовая равнина: истинная история Хауорта»[12]? Он принес сверху свои папки и принялся перечитывать уже готовые восемьдесят две страницы. «Прелестно», — повторял он про себя, но где-то к середине текста веки его отяжелели, подбородок упал на грудь, и Гидеон сдался. Надо бы совершить небольшую исследовательскую поездку в Йоркшир, чтобы повысить стимул, решил он. Может, следующим летом?
Он рассовал бумаги по папкам и, барабаня пальцами по кухонному столу Зоуи, подумал, что сейчас ему не помешала бы хорошая книга, ведь впереди два выходных дня. Та довольно приятная женщина из литературного кружка (Барбара? Бриджет?) говорила, что ее библиотека — одна из лучших. Ага, вот и придумал дело на завтра.
Посреди выпуска новостей — Средний Восток, нудные рассуждения о процентных ставках — Гидеон почувствовал, что с него хватит, и отправился в спальню, захватив с собой тарелку мюсли. Сначала он пытался есть сухую смесь ложкой, но потом перешел на более легкий способ «рукой в рот». В одиннадцать двадцать он наконец улегся с «Хамфри Клинкером» Тобиаса Смоллетта: любимым, потрепанным томиком, подаренным ему Пенелопой на первую годовщину их свадьбы. «Моему дорогому Гидди, — прочитал он в тысячный раз, — с любовью, Пенелопа». Она любила, чтобы ее называли полным именем, поэтому они были Гидди и Пенелопа. А ему нравилась краткая форма его имени, так как оно соответствовало тому, что он чувствовал: от любви и счастья у него кружилась голова[13]. Пока не появился Грэм.
