Над притихшим озерным берегом солнце спряталось за тучи, а собравшийся над водой туман перешел в такое широкое и стремительное наступление, что Дуг даже струхнул: можно было подумать, кто-то срезал с осеннего неба тяжелое грозовое облако, чтобы оно, рухнув с высоты, затопило и берег, и город, и стройный ритм духового оркестра.
Процессия остановилась. К пристани двигался невидимый до поры до времени пароход, оглашая берег скорбными гудками туманного горна.
— Не останавливайся, дружок, ступай на причал,— негромко сказал дед.
— Кто быстрей? — Скип припустил вперед.
Но Дуглас не двинулся с места.
Потому что из тумана выплывал, иллюминатор за иллюминатором, сработанный из белого теса корабль: он остановился в дальнем конце пристани и отдал сходни.
— А почему...— Дуглас глядел во все глаза.— Почему корабль без названия?
Все посмотрели в ту сторону — и верно, на борту длинного белого парохода, в носовой части, не оказалось никакой надписи.
— Дело в том, Дуг...
Корабельный гудок протяжно вскрикнул, и толпа зашевелилась, подталкивая Дугласа вперед, по дощатому пирсу, к трапу.
— Ты поднимешься на борт первым, Дуг!
— Играйте, пусть идет под музыку!
И оркестр, вскинув тонну духовых, двести фунтов бубенчиков и цимбал, грянул троекратное «Ведь он — отличный малый». Не успел Дуглас дать команду своим ногам — ать-два, ать-два,— как его внесли на палубу, а по сходням уже сновали туда и обратно матросы, поднимавшие на борт корзины провизии...
Бух!
Это обрушился трап.
Дуглас вскрикнул и заметался.
Ему одному удалось остаться на борту. Друзья и родные теснились на причале, как в западне.
— Эй, постойте!
Трап обрушился не случайно. Кто-то его сорвал.
— Надо держаться! — протяжно закричал Дуглас.
— Ты прав,— негромко сказал откуда-то с причала дедушкин голос,— надо держаться.
Оказалось, причал вовсе не был западней.
Дуглас заморгал.
Это он попал в ловушку на пароходе.
У него вырвался душераздирающий вопль. Пароход загудел. И начал отваливать от пристани. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана».
— Вот черт, да подождите вы!
— Счастливо, Дуг!
— Постойте!
— В добрый путь, в добрый путь! — дуэтом пропели городские библиотекарши.
— До свидания! — пронеслось по толпе.
Оглядев расставленные на палубе корзины со снедью, Дуглас вспомнил какой-то музей в Чикаго, где он давным-давно видел египетскую гробницу с игрушками и засохшими съестными припасами, погруженными в маленький долбленый челн. В глаза словно бросили пригоршню пороха. Дуглас, как безумный, с воем завертелся на месте.
— Плыви, Дуг, плыви...— Женщины махали белоснежными платочками, а мужчины — соломенными шляпами.
Кто-то поднял маленькую собачонку и принялся размахивать ею в воздухе.
А корабль, разрезая холодную воду, кутался в туман; звуки оркестра затихли, и теперь стоявшую на причале родню было едва видно.
— Погодите! — закричал Дуглас.— Еще не поздно! Дайте им знак развернуться! Вы тоже можете отправиться в путешествие! Да- да, поплывем все вместе!
— Нет, Дуг, ты один,— откликнулся с берега дедушкин голос.— Тебе пора, мой мальчик.
В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения.
На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить еще не высохшие буквы — название судна.
Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло?
Ответ был прост.
Корабль звался «Прощай, лето».
Тепло вернулось за ним одним.
— Дуг...— таяли голоса.— Ах, счастливо... в добрый путь... простимся?..
— Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите!
Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике:
— Дедушка-бабушка-скип-билл-мистер-уайнески-помогите!
Тут он сел в постели, весь в холодном поту и в слезах.
Потом решил еще поваляться; слезы затекали в уши, а он содрогался от рыданий, хотя уже чувствовал, что лежит на своей кровати, а ласковый солнечный свет гладит его пальцы, судорожно впившиеся в лоскутное одеяло. Закатная пора принесла в спальню щедрый сноп лимонадных лучей.
Слезы высохли.
Поднявшись с постели, Дуглас подошел к зеркалу, чтобы посмотреть, как выглядит печаль, и увидел: она затуманила лицо и глаза, да так, что вовек не сотрешь. Тогда он потянулся к этому незнакомому лицу в зеркале — и наткнулся на незнакомую руку, от которой веяло холодом.
В кухне пеклись пироги, наполняя весь дом аппетитными вечерними запахами. Дуглас тихонько сошел вниз, понаблюдал, как бабушка вытаскивает из курицы диковинные потроха, задержался у окна, глядя, как Скип карабкается на свое любимое дерево, чтобы заглянуть за горизонт, а потом вразвалочку вышел на крыльцо, но запах пирогов настиг его и там — как нарочно привязался и не отставал ни на шаг.
На крыльце уже стоял кое-кто, решивший выкурить предпоследнюю за этот день трубку.
— Ой, дедушка, ты здесь?!
— А где ж мне быть, Дуг?
— Фу ты. Уф. Ох. Ты никуда не делся. И дом никуда не делся. И город.
— Да ведь и ты вроде никуда не делся.
— Ага! Вот здорово!
Дед покивал, посмотрел в небо, глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы заговорить, но Дуглас, охваченный внезапным смятением, выкрикнул:
— Нет, не надо!
— Не надо чего, дружок?
Не надо, ответил про себя Дуг, говорить то, что ты собирался сказать.
Дед выжидал.
Деревья, склонившие к траве свои тени, на глазах окрашивались осенним цветом. Вдалеке последняя газонокосилка сбривала и состригала годы, укладывая их свежими холмиками.
— Дедушка, а правда...
