Помню, я наблюдал театр теней на публичной площади в Стамбуле. Героями, казалось, были те же самые основные фигуры, что и в Венеции. Там были женщины — вздорные, старые, молодые, привлекательные. Все они — героини театра теней. Но, принимая это во внимание — кто я был для них? Они смотрели на всех мужчин только через экран. И кто же управлял марионетками?
Ряды факелов на аллеях Венеции поведали мне, что, даже несмотря на их шумливость, их самонадеянность каждый год покорять Адриатику, их маски и расточительные представления — даже Фоскари, самые могущественные из моих родственников, никогда не были полностью уверены, что они управляют миром.
Я вспомнил то чувство власти, которое испытал, спрятав лицо под маской, и которое не покидало меня, когда я дерзко оглядывал все это сборище. Я позволил себе смотреть куда глаза глядят, в самую сердцевину, на помпезную добродетель или полное распутство, не заботясь контролировать свои мысли, чтобы они не отражались на моем лице. Я предполагал, что турецкие женщины имели такую же свободу не только в карнавальную ночь, но и каждый день со своего рождения.
О Боже! О чем я думаю? Для меня было бы последним делом мечтать о том, чтобы стать женщиной!
— Хотя бы для того, чтобы понять их, — попытался я убедить моего дядю. Действие на сцене отвлекло мое внимание. Но меня привлекла не превосходно отрепетированная постановка, а грубая ошибка, приведшая к взрыву смеха. Эта ошибка также привлекла внимание зрителей к развитию действия, в то время как все актеры просто умирали от смеха под своими масками.
Наша Коломбина охранялась комическим евнухом. Я знал человека, играющего его роль. Ни грим, ни ярды шелковых драпировок на его костюме не могли спрятать толщину его тела.
Он был гондольером моего дяди по материнской линии и был приглашен сыграть эту роль благодаря своим физическим данным и общительному характеру или, может, из-за своего громкого баса. Если бы я увидел его при других обстоятельствах, возможно, я бы его не узнал, хотя его внушительная мускулатура в области ягодиц все равно раскрывала его занятие. К тому же я довольно часто видел его вопившим свои баркаролы, когда он отталкивался шестом от причала с флажком Фоскари над гондолой с названием «Спокойный Город». Консулы проводили много времени, мучаясь угрызениями совести от расточительности гондол нашей знати, но к тому времени они все еще не решили принять указ о ношении одинаковой мрачно-черной формы.
Теперь я узнал гондольера легко, когда он сделал акцент на хорошо отрепетированном диалоге, обращая внимание на слова «евнух», «обрезанный» и «кастрированный», плачась Коломбине о своей судьбе. Я неловко заерзал на своем месте только об одной мысли о таком увечье.
Я был не единственным, кто узнал гондольера-евнуха. Двухлетний малыш тоже узнал его и с криками: «Папа! Папа!» — бросился к нему.
Сразу же все иллюзии были разбиты, неожиданно все вспомнили, что этот человек был отцом не только этого двухлетнего малыша, но еще десяти ребятишек.
— Его жена, — услышал я шептание соседей, — молится день и ночь Святой Монике об уменьшении мужской силы этого гондольера.
Когда он больше уже не смог терпеть дерганье своей робы, мужчина наклонился и признал своего отпрыска, взял его на руки и принимал его восклицания до тех пор, пока мать ребенка не забрала его, получив поцелуй от мужа и восторг аудитории.
В итоге сцена подошла к своему завершению. Так увлекательно было действие пьесы, что казалось, прошло только несколько минут, и мне было довольно трудно отойти от впечатлений и почувствовать на моем колене чью-то руку. Она медленно продвигалась все выше и выше.
III
Мои брови поднялись от удивления из-под маски моего дяди. Он тоже заметил ту вольность со стороны неизвестного лица в маске, которое неожиданно появилось на сиденье рядом со мной. Но если мой дядя не жаловался и даже ничего не говорил, как же мог я жаловаться и возмущаться?
Она была высокая и стройная, в бургундском вельвете с огромным количеством драгоценностей, недорогих, но бесподобных на ее руках, шее и талии. Ее глубокое квадратное декольте было украшено замечательной золотой вышивкой. Черные волосы были собраны в высокий пучок, но ее лицо оставалось загадкой, спрятанное под муаровой бургундского цвета маской, украшенной той же золотой вышивкой. Она выглядела совершенно по-венециански: законы нашего города запрещали любой знатной даме появляться больше чем в одном цвете, за исключением серебряных и золотых украшений. По моему мнению, этот закон прививал хороший вкус, который в противном случае деградировал до вычурности пестрого одеяния Арлекина.
Ее первыми словами в мой адрес были: «Держу пари, у вас не будет проблем, как у этого бедного скопца турка. Рискну предположить, вы можете доставить женщине удовольствие, которого она никогда не забудет».
Ее смех, сопровождавший это высказывание, был резким и громким. Так как я все еще был во власти воспоминаний о моем сегодняшнем приключении, сначала мне пришло в голову, что это может быть дочь Баффо, которая воспользовалась свободой маскарада, чтобы сбежать из монастыря этой ночью. Я надеялся на встречу и ждал ее. Но смех убедил меня, что это была не она; девушка моей мечты не может смеяться так резко и громко, как эта женщина. Смех же Софии больше напоминал шелест легкого ветерка в весеннем саду. И все же фигура на первый взгляд была очень похожа на фигуру донны Баффо. Она сидела рядом со мной, и я не мог противостоять ей.
Моей главной задачей стало теперь засмеяться так же, как и она, чтобы мой голос не казался выше ее.
— Я просто обожаю интермедии, — заявила моя собеседница, ослабляя свои действия, когда был объявлен перерыв. Певцы и танцоры должны были теперь заменить актеров, которые как раз играли сцену бегства из темницы на самую высокую башню дворца султана.
Занавес упал на минареты Константинополя. Объявили «пастораль», что еще раз напомнило мне о монастырском саде. Причудливые деревья были все в листве, иллюзию которой создавал миллион мельчайших петелек, сделанных дюжиной рук швей; найти настоящие листья и цветы в это время года было довольно сложно даже для богатых.
Сцена, которую предполагалось играть на фоне этой декорации, привела к некоторому оживлению в зале. Она изображала Харона, лодочника из «Ада» Данте, который появился в лодке обнаженным, но прикрытый красной прозрачной тканью в самых важных местах. У моей незнакомки захватило дух при его появлении, и она на некоторое время оставила меня в покое.
Харон осторожно управлял своей лодкой по направлению к грешникам, которые представляли собой дикую смесь религий: фавны и сатиры вместе с Адамом и полногрудой Евой, еретики более позднего времени, предатели Святой республики и частные враги Фоскари. Турецкий султан сам попытался приблизить свою интермедию к пьесе, которой она прерывалась. Это давало праведную иллюзию, что Вечность в какой-то степени наблюдает за людскими глупостями.
Грешники пели погребальную песню, приближаясь к священной виноградной лозе. Харон потряхивал своими цепями в такт, и хор чертей звучал подходящим скорбным аккордом под тромбон и контрабас, которые находчивый костюмер представил как инструменты мучений в аду.
