Арфист положил раскрытую ладонь на струны, и они смолкли. Мрак сгустился перед рассветом. Аромат лилий и гирлянд из цветов граната в покоях сделался слаще и сильней. Три светильника, наполненные пальмовым маслом, источали неяркий свет, чистый, как созвездия над храмами.
Завершились часы третьей стражи. Царь не спал в эту ночь. Как, впрочем, и в прошлую, и в ту, что предшествовала ей.
На широком ложе, убранном драгоценными тканями, полулежал, опираясь на локоть, человек, от которого зависели судьбы миллионов. Он склонил на грудь уже почти седую голову. Тяжкие думы одолевали его. Много дорог осталось позади — в походах в чужие царства и по своей земле. Но вот, наконец, он понял, что устал.
Даже боги устают от собственной ноши, а он всего лишь человек, бренная плоть. Он устал, и злые духи тут же принесли ему отраву. Это была не еда и не питье: тяжкие сомнения и грехи отягощали его душу. Но он не хотел признаваться в этом даже себе самому. Он верил себе как никто другой. Истекал сорок второй год его правления.
Навуходоносор, царь Вавилона, был одинок, как только могут быть одиноки сильные люди. Он сделал многое для своего царства, пришла пора подводить итоги.
Вчера он входил в гарем. Прекрасные жены и наложницы пытались развеселить его, но все время с лица царя не сходила кривая, ироничная полуулыбка. И вот теперь близится рассвет, на пороге новый божественный день. Жаркая ночь не успокоила его сердце, а новый день принесет новые заботы.
Танцовщицы стояли на ковре, их маленькие босые ноги белели на темных узорах. Мерцали массивные украшения, а на разгоряченной коже женщин отдыхали отблески рассеянного света. Танцовщицы украдкой посматривали на царя, их брови, подведенные черной краской, удивленно выгибались. На высоких скулах блестели капельки пота. Он это видел. Он давно научился видеть затылком, руками, кожей… Так он глядел на мир и все запоминал.
Мимо раскрытого окна проплыла птица на прямых крыльях, неправдоподобно темная на сине-фиолетовом небе, черная, словно капля Небесного Океана — так халдеи называют Космос. Птица бесшумно исчезла, и Навуходоносор повернул голову.
— Что это было? — тихо спросил он. — Что за птица пролетела над дворцом? Кто-нибудь видел? — Он со вздохом провел раскрытой ладонью по лицу.
— Я видел, мой царь, — отозвался арфист.
— Ты? — Навуходоносор поднялся с ложа. — Так скажи мне. Поведай то, что видел я сам.
— Это был орел, мой царь.
— Орел? — Навуходоносор в притворном удивлении вскинул брови. — Здесь? В этот час?
— Да… — молодой музыкант низко склонил голову. — Да, господин, это был орел.
— Я верю тебе, — произнес Навуходоносор. — Верно… Я тоже видел его…
Он стоял лицом к окну, долго глядел на звезды, потом резко повернулся к музыканту, обнимая себя за плечи, словно в эту душную ночь ему стало нестерпимо холодно.
— Это кружит над моим городом Анзу, ищет то, что потерял. Таблицы Судьбы хочет вернуть. Близко подлетает, смотрит… смотрит.
Царь говорил тихо, но все в комнате слышали его слова. Суеверный ужас объял всех, и девушки окаменели, чувствуя беспокойство своего повелителя. Молодой музыкант прижал к себе арфу. Он готов был играть в любое время, доставляя радость своему царю, открывая пред ним Врата Музыки, и услаждать его слух поэзией, но говорить ни о чем не хотел. Он был умен и понимал, что неосторожное слово может стоить головы.
— Идите, — Навуходоносор сделал короткий жест рукой. — Оставьте меня. Бывает, молчание ценится дороже сокровищ.
Арфисту показалось, что царь усмехнулся; он словно читал в сердце юноши. Танцовщицы встрепенулись, мелодично зазвенели украшения. Юноша перешагнул через низкую деревянную скамейку и, поклонившись царю, направился к выходу.
Навуходоносор с удовольствием смотрел на подвижные, рельефные мускулы его спины. Девушки устремились за ним. У дверей арфист, словно почувствовав взгляд царя, обернулся, обернулись и танцовщицы.
Это был один из тех моментов, ради которых живут люди, ищущие красоты. Роскошные покои царя, рассеянный свет, трепет неясных отражений, мрак в задрапированных углах и эти юные существа, что уходят, но обернулись, будто вспомнив о чем-то, и в этом — прелесть, улыбка бытия.
Смуглый юноша, хрупкий, как тамариск, в окружении почти обнаженных девушек — магия, тонкая чувственность.
Два гвардейца остались у дверей покоев. В светлых платьях, доходящих до колен, в поножах и налокотниках, без панцирей, они походили на каменные изваяния. В царской гвардии служили воины-профессионалы, не мыслящие своего существования без битв. Война была смыслом их жизни. Они так часто видели смерть, что стали воспринимать ее философски. Гвардейцы были готовы отдать свою жизнь за повелителя в любой момент.
Утро неумолимо приближалось, восток просыпался. В воздухе разливалось смутное марево. Где-то далеко-далеко сверкнула молния.
Навуходоносор опустился на ложе. Грудь болела нестерпимо, не хватало воздуха. Сон не шел. Одиночество царя угнетало, но сама мысль о том, что сюда войдет кто-то из его жен, была сродни назойливой зубной боли. Разговоры с этими красивыми, но безмозглыми существами были пусты, как гнилой орех.
— Стар я стал, — сказал он себе. — Непоправимо стар, раз в женщине ищу мудрости.
Светильники горели ровно, драгоценности мерцали в чашах, такие же далекие и безжалостные, как огни Вавилона, там, за балюстрадой, похожие на заплаканные глаза.
Вдруг легкая драпировка откинулась, и на открытой галерее появился силуэт женщины. Ее фигура, укрытая длинным плащом, напоминала силуэт спящей бабочки, и лишь тонкая рука, которой гостья придерживала занавесь, говорила о происхождении и роде занятий госпожи.
Она была еще не стара, ей едва исполнилось тридцать два года. Знатного происхождения, привыкшая к роскоши и свободе, она в полной мере пользовалась тем и другим. Звали ее Нингаль, что означало «Великая госпожа», и была она жрицей Гулы, богини-врачевательницы.
Дождавшись, пока царь обратит к ней свой взор, женщина шагнула в покои, и тонкая драпировка, словно только того и ждала, с беззвучным шелестом закрыла проем, ведущий в галерею. Гостья прошла на середину спальни, разведя в стороны руки, чтобы гвардейцы могли видеть, что она безоружна и явилась к царю не со злым умыслом.
Пламя светильников отразилось в тяжелых браслетах, украшавших ее обнаженные руки. Золотые змейки обвивали эти руки чуть выше локтя, множество кованых колец охватывало предплечья, но браслет на левом запястье был поистине чудесен: из красного золота, с богато орнаментированной гравировкой, с выпуклой головой собаки — символом Гулы.
— Это ты, Нингаль? Я не ошибся? — спросил Навуходоносор.
— Я, — отозвалась женщина шепотом. — Не припомню, чтобы ты когда-нибудь ошибался, господин.
— Ошибки свойственны всем смертным, — произнес царь, также переходя на шепот.
