— Угу, — подтвердила она, перекладывая в стиральную машину грязное белье. Румянец на щеках все еще не проходил.
— А мое уже в сушилке, — с минуту посмотрев на нее, сообщил Джек.
Вероятно, это было глупо, но не мог же он сказать ей, что нельзя класть в одну машину красное и белое. Не мог он и спросить, что это — рубашки, лифчики или трусы. Он даже не мог смотреть на эти вещи, чтобы ее не смущать. Кроме того, он не мог отвести от нее взгляда. Ее глаза были карими, с золотистыми прожилками, они смотрели необычайно спокойно и внимательно.
— Ты помощник Обермейера, — сказала Рэйчел, заполняя вторую машину довольно пестрыми вещами. Ее нынешняя одежда по сравнению с этой была весьма консервативной. — Ты учишься на преподавателя?
— Нет. Я буду архитектором.
— Правда? — Она улыбнулась.
— Правда, — ответил Джек, улыбнувшись в ответ. Когда она вот так улыбается, то выглядит очень милой. Она осталась милой даже тогда, когда вдруг раскрыла рот и огляделась по сторонам — влево, вправо, вверх, вниз.
Вернувшись к своим пожиткам, Джек предложил ей свою пачку стирального порошка.
В награду она снова вспыхнула и чуть слышно пробормотала «спасибо». Когда обе машины начали работать, она спросила:
— И что же ты хочешь строить?
Обычно этот вопрос задавали Джеку его родители, причем в их голосе звучала насмешка. Но Рэйчел Китс это как будто действительно интересовало.
— Для начала дома, — сказал он. — Я вырос в двухэтажном городе, где стоят рядами маленькие коробки. Я проходил мимо них по дороге в школу, а на уроках постоянно чертил что-то более привлекательное. Эти наброски плохо повлияли на мои оценки по математике.
— Не могу себе этого представить. — Рэйчел бросила взгляд на лежавшую на сушилке раскрытую книгу. — Это о проектировании домов?
— Пока еще нет. Сейчас мы проходим арки. Ты знаешь, сколько существует разных видов арок? Есть плоские арки, круглые арки, треугольные арки, стрельчатые арки. Еще бывают вогнутые арки, сжатые арки, подковообразные арки.
Рэйчел засмеялась, и смех этот был таким же мягким, как взгляд ее глаз.
— Не думаю, что очень хотела бы узнать, как выглядят некоторые из них. — Немного помолчав, она робко добавила: — Я ведь тоже рисовала.
Ее робость понравилась Джеку — так он чувствовал себя в безопасности.
— И где же?
— В Чикаго, потом в Атланте, потом в Нью-Йорке. В детстве я не сидела на месте. Папа покупал старые фирмы и доводил их до ума. Когда он их продавал, мы переезжали. А ты?
— Я из Орегона. Названия нашего городка ты наверняка не слышала. Он не нанесен на карты. И что же ты рисовала?
— О, людей, птиц, животных, рыб — в общем, все, что движется. Я люблю ловить мгновение — словно фотоаппарат.
— Значит, ты все еще рисуешь? — спросил Джек, уловив, что Рэйчел упомянула настоящее время.
Она слегка пожала плечами — может быть, от робости, может быть, из скромности.
— Я даже надеюсь этим зарабатывать.
— Не устраиваясь на другую работу? — удивился Джек. Среднему художнику обычно едва хватает на еду. Когда наступит время оплачивать счета, Рэйчел придется туго — разве что она гораздо лучше среднего.
Она скрестила руки на груди и тихо, с печалью в голосе произнесла:
— Не знаю. Этот бизнес с куплей-продажей фирм все еще продолжается. Моя мама сейчас возглавляет одну из таких фирм. Родители в бешенстве от того, чем я здесь занимаюсь. Они хотят, чтобы я вернулась в город и носила платья от лучших дизайнеров, сумочки ручной работы и импортные туфли. — Она коротко вздохнула. — У тебя есть братья или сестры?
— Пять братьев и сестра, — с некоторым удивлением ответил он. Джек редко говорил о своей семье — его об этом, как правило, не спрашивали.
А вот Рэйчел не только спросила — ее замечательные глаза вспыхнули, когда ока услышала его ответ.
— Шестеро? Как здорово! А вот у меня нет никого.
— Потому ты и считаешь, что это здорово. За десять лет нас родилось семеро — детей, которые жили вместе с родителями в доме, где было всего три спальни. Мне еще везло — летом я спал на веранде.
— А чем сейчас занимаются остальные? Разъехались по стране? Или кто-то все же остался?
— Все остались дома. Я единственный, кто уехал.
— Правда? — Глаза Рэйчел расширились. — Но как же это произошло? И почему ты уехал?
— Получил стипендию. Потом учеба-работа. И отчаяние. Мне пришлось уехать — я не могу ужиться со своими.
— Но почему? — спросила она таким невинным тоном, что Джек не смог ей не ответить.
— Они злые. Всегда всех критикуют, чтобы скрыть собственные недостатки, хотя единственное, чего им в действительности недостает, — это честолюбие. Мой отец мог бы добиться всего, чего захотел, — он толковый парень, — но нет, сидит себе на фабрике по переработке картофеля и не вылезает оттуда. Мои братья будут такими же, как он, — другая работа, но тот же нерастраченный потенциал. Я пошел учиться в колледж, потому что то, чем они занимаются, кажется мне мелким. Они мне этого никогда не простят.
— Мне так жаль!
Джек улыбнулся:
— Ты не виновата.
— Тогда, выходит, ты не часто бываешь дома?
— Не часто. А ты? Ездишь в Нью-Йорк?
Рэйчел наморщила нос:
— Я не люблю больших городов. Когда я там, приходится делать вещи, которые я ненавижу.
— У тебя там есть подруги?
— Не много. Я никогда не любила толпу. А как ты? У тебя есть сосед по комнате?
— Нет, и никогда не будет, по крайней мере того же пола — мне это слишком надоело дома. Что тебе больше всего нравится в Тусоне?
— Пустыня. А тебе?
— Санта-Каталинас.
Ее глаза — скорее золотистые, чем карие, — снова вспыхнули.
— Ты любишь ходить в походы?
Он кивнул.
— Я тоже. Но как ты находишь на это время? Ты изучаешь полный курс? Сколько часов в неделю ты тратишь на Обермейера?
Джек ответил на ее вопросы и задал свои. Когда она не задумываясь ответила, он спросил снова, она, в свою очередь, тоже. Казалось, ей было действительно интересно знать, где он был, что делал, что любит и что нет. Они проговорили без умолку до тех пор, пока одежда Рэйчел не была выстирана, высушена и аккуратно сложена. Когда они покинули прачечную-автомат, Джек знал о Рэйчел втрое больше, чем о Селесте.
Восприняв это как некий знак свыше, он на следующий день порвал с Селестой, позвонил Рэйчел и пригласил ее на пиццу. Они продолжили разговор с того самого места, на котором остановились в прачечной.
