Эми пряталась в большом игрушечном домике, стоявшем в углу. Двенадцати лет, худощавая, с шелковистыми распущенными каштановыми волосами и большими зелеными глазами, она, наверное, была слишком большой для таких проделок. Затаившись в тени, она пригнулась, чтобы ее не заметили другие матери, но успела широко улыбнуться Алану. Он незаметно вернул ей улыбку, дав понять, что принял ее игру и поговорит с ней позже.
Джулия сидела в своем инвалидном кресле. У нее были огромные, выразительные глаза. Когда она улыбалась, то обнажались все ее зубы. Завидев Алана, она издала радостный вопль, из-за чего ее мать наклонилась к ней сзади и заключила в объятия. Диана Роббинс рассмеялась, целуя бледную щечку Джулии. Когда Диана подняла голову, ее голубые глаза выражали восторг и счастье молодой девушки. Алан начал говорить, что немного задержится, но что-то в этот момент лишило его дара речи, поэтому он просто вернулся в свой кабинет.
Эми Брукс была невидимкой. Она в точности отражала сущность своей фамилии: чистый ручей, бежавший между скалами, камнями и голышами, под поваленными деревьями и арочными мостами, через темные леса и залитые солнцем луга. Эми была водой. Люди смотрели в ее направлении, но их взгляд проходил сквозь нее.
Эми чувствовала себя в безопасности в игрушечном домике доктора Макинтоша и никак не могла решить, что же лучше. Знать, что доктор Макинтош находится в соседней комнате или сидеть в этом маленьком доме. Какая-то дама из Хоторна сделала этот домик точной копией белых особняков, стоявших внизу у воды. Снаружи на нем были блестящие белые рейки и темно-зеленые ставни с защелками. На медных петлях висела массивная синяя дверь с молоточком в форме морского конька.
Карапуз постучался в дверь, желая попасть внутрь.
— Гррр, — зарычала Эми, словно щенок, которого только что принесли в клетке в новый дом. Малыш не мог видеть ее, потому как она была невидимкой, но он мог слышать ее. Этого было достаточно.
— Снова только мой, — прошептала Эми домику.
Глядя на отцовские часы — гигантский «Таймекс», свисавший у нее с запястья — она размышляла, когда же доктор Макинтош примет ее. Она провела неплохой день в школе — она училась в шестом классе Хоторнской средней школы, всего в трех кварталах от его офиса — и специально опоздала на автобус, чтобы рассказать ему об этом. И вдруг она услышала странный шум.
Это был кто-то из детей: на другой стороне комнаты ребенок, сидевший спиной к Эми, начал издавать забавные звуки, похожие на журчание воды по разбитой трубе. Его мать была хорошенькой, словно сказочная Златовласка, с голубыми глазами и улыбкой, предназначенной только для своего дитяти. Две мамаши из соседних кресел согнулись, будто перочинные ножи, чтобы посмотреть, что там случилось. Бульканье ребенка превратилось в нечто напоминавшее песни дельфинов, и внезапно его мать подхватила эту мелодию.
Их позвала медсестра, и они скрылись за поворотом коридора. Проходя мимо, мать бросила взгляд на игрушечный домик, но не подала виду, что заметила Эми. Когда за ними закрылась дверь кабинета, Эми поняла, что скучает по их необычному пению.
— Приятная музыка, — сказал Алан.
— Это Джулия пела, — сказала Диана, держа дочь за руку, пока та закатывала глаза. — А я просто подпевала.
— Привет, Джулия, — сказал Алан. Он присел рядом с коляской Джулии, смахнув белокурые волосы с ее лица. Закрыв глаза, она на мгновение прислонилась к его руке, выказывая тем полное доверие. Диана отошла в сторонку и наблюдала за ними.
Алан разговаривал с Джулией. Его тон был низким и бархатным — голос очень большого мужчины. Но к Джулии он обращался мягко, с нежностью и без угрожающих ноток, и девочка, довольно вздыхая, кивала головой. Он был ее дядей и врачом все одиннадцать лет с того самого дня, когда она появилась на свет. Несмотря на их прошлое и неловкость между ними, Диана никогда бы не повела Джулию к кому-либо еще.
Алан взял Джулию под мышки и с легкостью посадил ее на стол для обследования. Она весила совсем мало: двадцать девять фунтов[2]в прошлом году. Она была волшебным ребенком с идеальным лицом и уродливым телом. Ее голова свисала на грудь, а тонкие руки медленно болтались, так, словно она плавала в заливе. На ней были джинсы, и темно-синий спортивный свитер марки «Гэп» поверх футболки. Должно быть, доктор Макинтош пощекотал ее, потому что она неожиданно глубоко вздохнула. При этом звуке Диана отвернулась.
Она позволила себе пофантазировать о том, что Джулия была здоровой, «нормальной». Что она ничем не отличалась от детей за дверьми кабинета. Что она могла читать книги и рисовать, и если ее взять за ручку, то ее ручка не была холодной, словно лед. Что она прыгала, танцевала и требовала свою любимую овсянку. Что Диана узнала, что ее любимый цвет синий, потому что она это сказала, а не после нескольких часов наблюдения за изменением выражения ее лица, пока Диана указывала на цвета на странице: красный, желтый, зеленый, синий.
Синий! Джулия, ведь он нравится тебе больше всех? Синий, да, дорогая?
Быть матерью и чувствовать сердце своего ребенка: Диана не могла представить ничего более замечательного. Могла ли Джулия вообще различать цвета или Диана просто обманывала себя? Джулия не отвечала на вопросы Дианы. Она издавала звуки, которые, как сказали Диане эксперты, вовсе не были словами. Когда она произнесла «ла», это не означало «цветок»; это был обычный звук.
— Как дела, Диана? — спросил Алан.
— Отлично, Алан.
— Мы с Джулией чуток поболтали.
— Правда?
— Ага. Она говорит, что ты слишком много работаешь. Каждый ребенок в Хоторне мечтает об игрушечном домике, а у тебя дел невпроворот до самого Рождества.
Диана тревожно сглотнула. Нервничая весь сегодняшний день, она не могла поддержать дружескую беседу. Во время обследований Джулии ей становилось очень не по себе. Диана была на пределе, а тут еще Алан — поневоле он напомнил ей своего брата, напомнил, что она осталась одна и обо всем тяжелом, что было связано с ее ребенком. Дожидаясь, пока он не начнет осматривать Джулию, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.
Джулия родилась с дефектами. У этого белокурого ангелочка было расщепление позвоночника и синдром Ретта, состояние близкое к аутизму. Ни тебе разговоров, ни выражений любви. Возможно, любовь присутствовала в тех моментах, когда она целовала лицо Дианы, но Диана не знала, были ли те поцелуи настоящими или просто у нее губки дернулись в результате спазма. Диана была по натуре оптимисткой и при каждом таком лобзании гнала от себя сомнения прочь.
Со дня своего рождения Джулия перенесла тринадцать операций. Неоднократные поездки в больницы — здесь, в Провиденсе, и в Бостоне — и долгие часы ожидания в удручающе одинаковых приемных, проведенные в размышлениях о том, переживет ли Джулия очередную процедуру, не лучшим образом повлияли на душевное здоровье молодой матери. После одной операции у Джулии развилась гидроцефалия[3], и на какое-то время Диане пришлось привыкнуть к шунту в голове ее дочурки, через который выводился избыток жидкости.
