Цецилия поправила шпильку в пышном узле на затылке.
– О, пан Витек, пропащий. Весело было на праздничных каникулах?
– Так себе. Незаметно пролетели.
– Мама отправляет вас в деревню из опасения, что здешние девицы вскружат вам голову?
– Такого кавалера мы бы тоже никому не отдали, – засмеялась Олимпия и глянула на свое декольте. Тяжелый запах старых духов витал над столом.
– Ну, ну, – сказал Лева. – Напоминаю, что ваш жених я.
– Ах, Левка, пустые слова, что мне от этого жениховства.
– Как что? Блаженство. Физическое удовлетворение. – Лева пододвинулся вместе со стулом, нацелился чмокнуть Олимпию в затылок под закорючками мелких локончиков.
– Отстань, брысь, поросенок. Амурничать ему захотелось.
Энгель, который то бледнел, то краснел, хлопнул ладонью по столу так, что подскочили бирюльки.
– Играем или нет, господи прости.
– Смотри, какой ревнивый.
– Пан Витек, будьте любезны, поставьте пластинку еще раз.
Вошла старая Путятиха, закутанная в огромную шаль с бахромой. Под лампой отмерила изрядную порцию капель в чайную ложку. Выпила, скорчив гримасу отвращения.
– Бесстыдницы. Гимназистов сбивают с толку, – заныла она.
– Идите спать, мама. Не ваше дело.
– Господи, что за судьба. Какое несчастье, – кряхтела старуха, пряча лекарство в шкафчик.
– Сегодня человек попал под поезд, – вдруг выпалил Витек.
На минуту все примолкли. «О, дай мне холодную руку твою, взгляни мне в глаза и скажи…» – все медленнее тянул патефон, видимо давно не заводившийся.
– Его душа блуждает между нами, – проговорила плаксиво старуха, – а вы, грешники, куролесите весь вечер.
– Так играем или не играем? – спросил Энгель, снова неизвестно почему побагровевший.
– Тогда, может, лучше не играть. – Цецилия расшвыряла рукой бирюльки. – Боже, какой кошмарный год.
– Говорят, война будет, – зевнула Олимпия.
Лева вытащил папиросную бумагу и коробочку с табаком. Начал старательно скручивать цигарку.
– Каждый год говорят, что будет.
– Господи, что за судьба. Какое несчастье. – Старуха заковыляла в свою комнату.
Патефон затих, но никто не пошевельнулся, чтобы завести его. Слабеющий ветер вдруг обмел стену, где-то хлопнула незапертая дверь. У кого-то заурчало в животе, Олимпия отодвинула стул, косясь на свое декольте.
– Это из-за Витека. Пан Витек почему-то не в настроении. Испортил нам игру.
– А на что играли?
– Догадайтесь.
– Вероятно, на поцелуйчики?
Лева выпустил огромное облако дыма, которое сразу же спряталось под абажур. Все загляделись на этот дым, заклубившийся под лампой.
– Угадал, – сказал Лева. – На этот раз выигрывали почему-то только дамы.
Снова умолкли, прислушиваясь к ветру.
– Витек, когда же вы наконец влюбитесь? – вдруг спросила Цецилия.
– Может, я уже влюблен.
– У него ледяное сердце, – сказал Лева. – Решил сперва сделать карьеру.
– А уста прямо созданы для поцелуев, верно, сестричка? – захихикала Олимпия и опять глянула на свое декольте.
– Так я пошел, – поднялся Энгель. – Извините, уже поздно.
– Все пойдем, – поддержал его Лева. – Спасибо за приятный вечер.
– Витек испортил нам игру. Может, завтра пойдет лучше. Хотите сыграть в фанты? – Цецилия обеими руками закалывала свою небрежную прическу.
– Почему бы нет, мы всегда готовы на все, – и на сей раз согласился Лева.
– Витек, приходи тоже, дорогой.
Вышли на улицу, остановились на тротуаре у забора. Лева собирался с мыслями, глядя в землю. Где-то на краю предместья самозабвенно брехали собаки.
– Послушай, Энгель, – проговорил наконец Лева, – не берет тебя охота трахнуть одну из них?
– Почему меня, а не тебя? Ведь ты смелее.
– У меня есть девушка в городе.
– У тебя есть девушка? Кому ты говоришь?
– Ей-богу, есть.
– Тогда покажи фотокарточку.
– Сейчас, ночью? А ты бы мог уломать одну или даже обеих сразу.
– Пошел ты, они же старые. Пожалуй, им лет по тридцать.
– Ясно, что не молодые. Но когда сидишь рядышком и задеваешь локтем эти округлости, разве ничего не чувствуешь?
– Разумеется, чувствую. Любой бы почувствовал.
Левка помолчал, а потом горестно вздохнул:
– А у меня такой запал, доску бы прошиб.
– У всех запал, – пожаловался Энгель.
– Да пошел ты к разэтакой матери, – выругался Лева и двинул восвояси. Энгель, чем-то огорченный, поплелся следом за ним.
Витек, оставшись в одиночестве, вероятно, попытался побороть соблазн. Смотрел на звезды, которые тогда были только звездами, чем-то связанным с лирикой, и не более того.
Громадный жестяной колпак с огромной лампочкой раскачивался на деревянном столбе, как колокол. Жидкий электрический свет равномерно выплескивался то на одну платформу, то на другую. Световое пятно падало и в темный провал дверей зала ожидания, где давеча лежал труп самоубийцы. Витек напрягал зрение, чтобы в этот момент разглядеть присыпанные песком половицы, между которыми торчали сухие стебельки трав. Но не поспевал вовремя сосредоточить внимание, и перед глазами снова надолго сгущалась непроницаемая тьма предвесенней ночи. И тогда Витек стал осторожно, прижимаясь к стене, подкрадываться к дверям. Звезды мигали наперебой, и, казалось, доносился шорох этого подмигивания. Наконец он подобрался к углу, приложил ухо к старому, шероховатому бревну. Но ничего не услышал, кроме всхлипывания ветра, утюжившего трухлявые опоры строения.
И вдруг, собравшись с духом, сделал бросок ко входу. Из-под ног метнулось пятно света. Витек увидал весь зал ожидания, с изломанными скамейками, вырванными из стен досками, с фресками надписей, нацарапанных перочинными ножами. Но пол был пуст, никто на нем не лежал, и не было никаких следов того, что кто-то тут лежал.
Стеклянно зазвенели провода семафора. На небе, среди звезд, которые были тогда романтичнее, чем теперь, загорелся зеленый глаз семафора. А на подступах к городу зарождался перестук колес приближающегося поезда.
Кто-то пробежал позади Витека. Он резко обернулся. Но никого не заметил.
– Кто здесь? – спросил сдавленным голосом.
Ответа не последовало. Однако кто-то тяжело сопел во мраке.
– Это ты, Лева?
Опять послышались легкие шаги. Огромный пес присел на бетон платформы. Они молча смотрели друг на друга.
