Белосельцев ненавидел этого фигляра, блистательно-лживого, пустопорожнего, наполненного дымом чужих идей, с крутыми глазами рыбьего малька и лиловым пятном саламандры, возникавшей каждый раз из огня, в котором горела подожженная им страна. Он был отвратительной загадкой русской истории, знавшей на троне палачей, ленивцев, расслабленных, но никогда — предателей, умышленно, в интересах врага, погублявших Отечество. Он был носителем неземной сатанинской силы, прекрасным и обольстительным, как бес, безжалостным и неподвижным, как смерть.
И так велика была ненависть Белосельцева, так жарко и страстно он отрицал фигляра, что возникло видение, — два замызганных бэтээра, харкая гарью, мчатся по Садовому кольцу, народ прижимается к стенам, и два трупа, мужской и женский, на железных блестящих тросах колотятся по асфальту, сбиваясь в лохматые комья.
«Господи, что это я!» — очнулся Белосельцев, запрещая себе думать так и чувствовать, торопливо вымаливая у кого-то прощение за жуткие видения и мысли.
Мука и страх отразились на лице больной гримасой, которую тотчас сфотографировал собеседник, унося вместе с ней добытое знание. Глаза Трунько наполнились неискренним состраданием. Прижимая руку к груди, он проникновенно сказал:
― Дорогой Виктор Андреевич, какие бы напасти на вас ни свалились, рассчитывайте на меня. Не смею мечтать, но вдруг вам захочется от всего отрешиться, на все махнуть рукой, и тогда мы вместе, на один только день, отправимся куда-нибудь под Серпухов, на Оку, где водятся удивительные голубянки, и половим бабочек, — Трунько весь излучал сочувствие. — А вот такую игрушку видели! — Трунько извлек из кармана какую-то дудку, с прикрепленным вялым пузырем, и начал дуть. Сморщенная резиновая оболочка стала расширяться. На ней обнаружилось лицо, знакомые чувственные губы, чуть выпученные глаза, лысый лоб с фиолетовой кляксой. Трунько продолжая дуть, голова пухла, увеличивалась, как от водянки, глаза вываливались из орбит, плотоядные губы уродливо и страшно растягивались, мета жутко расползалась по бугристому лбу. Нетопырь, вурдалак, глубоководная, распираемая давлением рыба качалась на кончике трубки. Вот-вот взорвется и лопнет.
Тунько выпустил трубку изо рта, воздух с легким свистом стал выходить. Пузырь опал, сдулся, сморщился.
― На Арбате купил, — по-детски радовался Трунько, засовывая игрушку в карман. — Прощаюсь, Виктор Андреевич, но ненадолго. Жду вас в Останкино, — прижимая руку к груди, гость покидал кабинет. От него на полу остались золотые отпечатки перепончатых утиных лап.
* * *
Стих, который приснился ему ночью, был где-то рядом. Быв записан на лежащей под сердцем скрижали. Но скрижаль не прочитывалась, стих не всплывал, и от этого — мука.
Он чувствовал подспудное движению заговоров, как неуклонное сближение электродов в корпусе взрывателя. Медные пластины сжимались, между ними утончался просвет. .Солнечный город, редеющие тополя, кресты соседнего храма, синеватая гарь Садового кольца, рынок в потеках фруктового сока, вся Москва с ее злыми очередями, неопрятными площадями, ветхими фасадами, на которых золотилась плесень упадка и разложения, — все было заминировано, умещалось в тонкий просвет взрывателя. Пластины сомкнутся, и взрыв расколет город, превращая его в жуткую, из разноцветных осколков и клиньев, картину кубиста.
Без стука, весело похохатывая, мигая лукавыми глазками, вошел человек, маленький, шустрый, весь в коричневых морщинках и складках, держа кожаную изящную папочку.
— Не мог не зайти, Виктор Андреевич, не мог не выразить моего почтения!
«Они все идут посмотреть на меня, как на прикованного в клетке, обессиленного медведя», — подумал в первую секунду Белосельцев, не признавая развязного гостя. Но во вторую — узнал в нем Ухова, коммерсанта и общественного деятеля, с которым познакомился месяц назад на конференции. Тогда они обменялись шутками, визитными карточками, и вот теперь он, летний, загорелый, энергично шевеля морщинами, занял кресло в его кабинете, весело и пытливо разглядывая хозяина плутоватыми глазками. — И по делу, и бескорыстно, Виктор Андреевич, из одного лишь желания повидаться! — он похохатывал, показывая желтые, как у большой белки, зубы.
По поведению гостя, по направлению морщин на плутоватом лице, по тому, как слегка косо он уселся в кресло, Белосельцев понял, что Ухов был посланцем оттуда, где совершались подкопы. Поднялся на свет из штольни, — складки лица, морщины, корни волос, сгибы модного пиджака были в фунте подземных работ.
— Рад, что зашли, — сказал Белосельцев, стараясь не выдать открытия.
Лицо Ухова состояло из бесчисленных хаотических складок, сжималось и разжималось, будто вывернутый наружу складчатый голодный желудок. Переваривало, всасывало, чутко реагировало, выделяло кислоты и соки.
— Принес вам подарок, Виктор Андреевич. Эмблема нашего фонда! — Ухов положил перед Белосельцевым лакированный значок — темный овал, и в центре медовая иконка Богородицы с младенцем и надпись: «Взыскание погибших».
Так назывался фонд, президентом которого был Ухов. Этот фонд отыскивал безвестные солдатские могилы — немецкие, итальянские, испанские, — тех, кто погиб в России во время минувшей войны. Фонд, основанный Уховым, уже получил известность в прессе, привлекал внимание дипломатов, собирал деньги зарубежных пожертвователей. Иконка светилась, как капля меда, упавшая на стол Белосельцева.
— Читал вашу статью, Виктор Андреевич, посвященную военному контролю над обществом. Скажу откровенно, ока меня поразила. Ведь это, если без обиняков, призыв к военному перевороту. Среди моих друзей-демократов она произвела шок.
Это и было тем, за чем явился Ухов, — выведать, на какой глубине, в каком направлении движется встречный «подкоп».
— Неужели вам, Виктор Андреевич, вам, просвещенному человеку, ученому, нужен диктатор? Неужели наша бедная Родина, пережившая семидесятилетнюю диктатуру; не заслужила ничего, кроме еще одной тирании?
Он изумлялся, порицал, дружески осуждал Белосельцева. Прощал его заблуждения. Ценил его ум, глубину. Среди смешков и ужимок подглядывал и выведывал. Процеживал сквозь морщины и складки добытую информацию. Проглатывал драгоценный осадок.
— Никакой диктатуры! — Белосельцев, мнимо раздражаясь, втягивался в полемику, помещая пришельца в мощное магнитное поле. Заставлял все его лукавые ужимки, маскирующие морщинки и складки выстраиваться в определенную фигуру, в застывший на секунду рисунок, где должна была обнаружиться правда. Кем он послан, лазутчик? В чем конструкция заговора? Где пролегает «подкоп»? — Никакой диктатуры! При полном развале хозяйства, остановке электростанций, голоде, беспорядках кто-то ведь должен взять на себя управление. Кто-то должен разгребать аварии на атомных станциях. Водить поезда. Кормить из полевых кухонь голодных. Защищать в своих гарнизонах беженцев. Кто-то должен остановить гражданскую войну. Это сделает армия, но не потому, что она стремится к диктатуре, а просто она займет опустевшее место, откуда сбегут деморализованные и трусливые политики.
