Я говорю на безупречном классическом английском кембриджских времен. Я полностью вошел в роль Роберта Вуда, с его уэльскими детскими воспоминаниями. Мне удалось добиться того, что индус вообразил, будто я и на самом деле англичанин на службе у немцев. Эта игра меня веселит, и я прибавляю все новые английские штрихи и подробности. Я веду себя так, будто меня допрашивает британская разведка. Резидент в ответ на мою притворную искренность, чувствует себя обязанным ответить тем же и рассказывает о своей семье. Есть нечто удивительно трогательное в его желании внести человеческую теплоту в связывающие нас жесткие, принципиально бесчеловечные отношения. Он вытаскивает бумажник и показывает мне фотографии своих улыбающихся детей.
Теперь, записывая происшедшее, когда резидент уже ушел и увезли столик с остатками ужина, я понял, что, превратившись в Роберта Вуда, пробудил в индусе особую симпатию.
Я рассматриваю свой паспорт с визами, где значусь под фамилией Вуд, на самом деле принадлежащей английскому офицеру, который нашими усилиями пропал без вести во Франции. Нам пришлось уничтожить его в Шпандау. Я изучил все подробности его жизни, так что теперь благодаря моей лжи он, как ни странно, продолжает жить во мне. Я помню наизусть, какие у него были отметки по алгебре и истории в начальной школе! Он живет во мне, подобно душам в католическом лимбе.
В конце концов, по большому счету, его детство вполне сравнимо с моим, во многом оно было даже очень похоже на мое. Конечно, если не считать таинственного зова навстречу тому голубому свечению, что в послеобеденные часы сгущается в лесной чаще. Англичанам метафизика чужда, они обречены на вечное скольжение по поверхности.
В тот день, когда я получил диплом с отличием по восточным языкам и археологии, наш декан, доктор Вальтер Вюст, отозвал меня в сторону во время студенческого праздника.
– Один очень уважаемый человек заинтересовался вашими способностями, – сказал он. – Это генерал Карл Хаусхофер…
Так я начал заниматься с ним индивидуально. Он относился ко мне с симпатией, наверняка причисляя к «паломникам в Страну Востока», как он называл нас, с издевкой цитируя упадочнического писателя Германа Гессе[31](он уроженец Кальва, что в наших краях), чьи книги мы сжигали бурными ночами 1933 года.
– Восток интересует нас не как предмет ностальгии империалистов, которые собирают и свозят в музей остатки того, что сами разрушили. Мы видим на Востоке ростки, полные жизни…
Он заинтересовался мной, потому что доктор Вюст прислал ему мою монографию о неудавшемся язычестве в европейской поэтике.
Во время летнего солнцестояния 1935 года Хаусхофер свел меня с несколькими членами Общества Туле, и я стал работать в исследовательских группах особого назначения. Он попросил меня в качестве ассистента поехать с ним в Рим на симпозиум, на открытии которого он должен был прочесть свой знаменитый доклад «Аналогии культурного развития Италии, Японии и Германии». Теплым летним вечером после официального ужина мы пешком прошли по огромному проспекту Деи-Фори-Империали до далекой громады Колизея.
Генерал говорил о своих удивительных поездках по Японии, Китаю, Тибету и Монголии в начале века.
– Мало убить Авеля, нужно покончить со всем адамовым семенем. Вот настоящая задача, единственное, что достойно усилий. Воля к жизни требует, чтобы мы вновь обрели погребенного бога. Мы лишь тени по сравнению с сиянием истинного рождения… Хватит с нас глиняных людей, этих подобий Иеговы! Мы хотим видеть человека настоящим человеком!
Тогда-то он и рассказал мне об организации особого назначения и об институте Аненэрбе.
– Сражаться на нашем фронте интереснее всего. Поверьте, творить бога – увлекательнейшее приключение!
В словах генерала была такая сила, что перед ней нельзя было устоять.
– Вам будет казаться, что вы вдалеке от великого праздника войны, от великой революции, но вы будете знать, что трудитесь в том самом затишье, которое приходится на эпицентр смерча, на оси, вокруг которой вращаются все силы, – прошептал он.
Колизей казался в ночи огромной, пустой, никому не нужной раковиной, выброшенной прибоем на грязный берег иудеохристианства. Хаусхофер, не говоря этого прямо, призывал к возрождению языческих празднеств.
Те беседы наверняка оказались для меня решающими.
Мне обязательно нужно было съездить в Мадрид, чтобы увидеть Кармен и нашего с ней сына, и здесь я должен был проявить особую решимость.
Собственный ребенок, когда поднимаешь его на руки и слышишь его невинный, счастливый смех, может пробудить непостижимую нежность. Но я должен отдалиться от него и его матери.
У нас с Кармен произошел мучительный разговор, который я инстинктивно стараюсь забыть. Может быть, я говорил сбивчиво, зато сумел остаться верен принятому решению. Как сказал Бульман, у эсэсовца нет ни семьи, ни происхождения, нет ничего, кроме задачи построить новый мир.
Несколько месяцев спустя я получил в Берлине известие о смерти Кармен.
(Все это важно для подведения жизненных итогов. Вырисовывается некая последовательность. Мне сейчас полезно обозначить основные шаги, которые привели меня к этой миссии.)
Насыщенные, странные, возвышенные месяцы учения в Орденсбурге, одной из засекреченных школ, созданных силами особого назначения.
Почти с восходом солнца мы съедали спартанский завтрак, утвержденный лично самим Гиммлером:[32]ключевая вода и овсяная лепешка.
Изнуряющая физическая и идеологическая подготовка. Мы должны были вернуть к жизни тело, ставшее похожим на полуатрофированный организм опустившегося или выродившегося животного. Надо было пробудить чувства, оживить омертвевшие участки, позволить вырваться инстинкту, порывам, воле к насилию. После этих специальных упражнений мы падали без сил, измотанные до предела.
У меня перед глазами встает лицо Фюрера, когда тот наставлял нас на собрании в замке Верфельсберг:
«Нам нужна неудержимая, властная, несгибаемая, жестокая молодежь.
Она сможет терпеть боль. Я не хочу, чтобы в ней оставалась хотя бы крупица нежности или слабости.
Пусть она будет сильна и красива, как молодой дикий зверь. В ней мы очистим нашу расу от следов тысячелетней покорности и одомашненности.
