– Приходи на нас поглядеть.
Я фыркнула. Нащупала в кармане куртки дискету и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.
В ушах звучала Oh Little Star of Bethlehem из альбома Delay 68. Я набралась храбрости заглянуть в спальню: в мерцании свечей Ланна и эти двое апостолов, голые, вытворяли на кровати всякое разное. Ланна выдохнула сквозь стиснутые зубы:
– Жутко заводит.
Я понаблюдала немного, и внутри вспыхнуло дикое возбуждение. Я вернулась на кухню и села в одиночестве. Какие-то волны гуляли по мне, пока лицо не онемело. У ног разливалась ледяная вода.
Морковка, служившая снеговику носом, отвалилась. Я потрогала дискету в кармане, послание от Него.
Опять блеванула, теперь уже в раковину и одной слюной. Отвернула кран. В туалете еще раз воспользовалась зубной щеткой. Взяла тальк и присыпала себя и там и тут. Вернувшись на кухню, достала из холодильника пакет молока, отхлебнула, прошла по коридору до спальни, поставила пакет у кровати и заползла к трем обнаженным телам.
Я позволяла им делать со мной что угодно и старалась удовлетворить каждого как могла. Сосредоточилась на позициях. Позже, когда оказалась у окна, лицом к стеклу, а все трое пристроились сзади, какая-то волна накрыла меня с головой, да так, что я заулыбалась и посмотрела вверх. В пустом и темном небе над портом не было ни звездочки.
* * *
Мой рот был постоянно в деле, что не дало молоку, выпитому ночью, выплеснуться. Тот, что Пол, стряхнул пепел на кухонный стол. Обращение человека с пеплом – показатель того, сколько он курит. Тот, что Пол, от нечего делать гнал туфту про университет в городе, про то, что хорошо бы мне его навестить, и все такое.
Ланна, тот, что Джон, и девчонки, уже прикрывшие грудь, скопились вокруг большой кастрюли, смешивая в ней разные супы из банок.
Я сказала:
– Пойду проветрюсь.
Снаружи расстегнула хорошо смазанную молнию кожанки, проверила дискету. На холоде стало понятно, как мне скверно.
Снег был изрыт ямками, к ним вели цепочки следов. Я заглянула в одну: на дне застыла смерзшаяся рвота. Стает вместе со снегом, когда придет тепло. В другую ямку запихали игрушечную малиновку.[4]
Ланна вышла следом.
Я заметила:
– Волосы у тебя загляденье, рыжуха.
Я ухожу.
– Машину же не поймать. В такой одежде пневмонию схватим, – возразила Ланна, и ее дыхание отнесло в сторону.
Пальцы ног защипало, прежде чем я дошла до поворота к морю.
Когда я оглянулась, Ланна уже юркнула в дом. В ушах звучала Не Loved Him Madly.
Я шла, стуча зубами от холода, ступала тяжело, стараясь пробить снежный наст, чтобы не раздирать щиколотки. Чулки порвались на голени.
У мыса под развалинами замка я сошла с дороги и загляделась на море и скалы, откуда в сезон ныряли аквалангисты. Я выключила Не Loved Him Madly.
Мимо меня неслось течение. При отливе здесь можно пройти вдоль скал. Приемный отец приводил меня сюда ребенком, и я все искала такое место, чтобы дно было песчаное, а вода голубая, как в туристических проспектах. Вот бы где поплавать. Мы всегда ездили отдыхать на холодные, продуваемые всеми ветрами острова с «особой девочкой». Я так и не нашла потаенную бухту с дивным песком и водой того пронзительно голубого цвета.
Рыбацкий катер обогнул мыс и подошел так близко, что я разглядела снег на палубе и оранжевые метки на непромокаемой робе моряка. Я запросто могла бы его окрикнуть. Мужик на палубе уставился на меня. Наверное, принял за знак беды: стоит девчонка, вся в черном, черная, как вода вокруг катера и мокрые скалы там, где соль разъела снег. Я быстро задрала подол черного платьишка и показала ему полосу бледной кожи над чулками в гармошку, рассеченную штрихами черных резинок на ляжках. Мороз защипал кожу еще свирепей. Катер направился в бухту, мотор стал глохнуть, а мужик все оглядывался, пока поднятая его посудиной волна с шипением слизывала снег со скал. Я одернула платье и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.
Я высматривала остров моей приемной матери, где ее схоронили. В день похорон я не пошла в школу, но надела черный школьный блейзер. Родственники гуськом всходили по трапу на борт «Сент-Коламбы». Капли дождя липли к толстому стеклу окон, закрепленному по краям железными болтами, а потом, по мере того как светало, капли стало относить порывами ветра. Я попросила чаю и получила его, без молока и сахара, но была слишком расстроена, чтобы пожаловаться на горький вкус.
Ноги чувствовали, как работают двигатели внизу, а двери были с высокими порогами. Паром ходил то задом, то передом. Чудно было наблюдать проплывающий за бортом порт через мокрое стекло. Рыжий Ханна накачивался в баре и рассуждал про то, что моя тетушка с юга потребовала лишь голубую брошь приемной матери, и про деньги, какие остались.
На ферме овчарки виляли хвостами перед всеми и каждым. Ее братья созвали кучу народу, чтоб нести гроб. Он стоял наверху. Крышку с него сняли – она лежала в том лимонном жилете.
Мне пришлось самой взбираться по лестнице. Все ее сбережения разложили на столе – маленькие стопки пятифунтовых купюр, возле каждой бумажка с именем. Голубая брошь и прочие украшения, тоже с именными бирками. Конечно же, на клочке рядом с голубой брошью было написано имя тетушки. Комната пропахла виски, потому что на другом столе стояли рядами разнокалиберные стаканы с выпивкой. Прежде чем приехал катафалк, мой приемный отец удалился наверх один, затем проводил туда гробовщика привинтить крышку, и братья вынесли гроб через парадную дверь.
Тетушка с юга все строила из себя, пожимала Рыжему Ханне свободную руку, когда мы шли за гробом, но тот не проронил ни слова. Мне-то понятно было, что ей не терпится скорей вернуться к голубой броши и пятифунтовым банкнотам. Люди, не состоявшие в родстве с покойной, остались делать бутерброды.
Сиденья в церкви были жесткие, а вместо покашливаний в тишине слышался плач. Кладбище располагалось на мысу, возле отеля; вокруг плескалась вода. Тучи пролетали над горами. Слова из Библии относило порывами ветра. Рыжий Ханна взял меня за плечи, когда я не хотела уходить. Могильщики держались поодаль, но как только мы ушли, заработали лопатами, чтобы поскорее убраться из-под дождя.
На ферме тетушка с юга сразу ударилась в крик: Рыжий Ханна собрал все деньги приемной матери, все ее украшения, включая голубую брошь, и засунул под лимонный жилет.
Я все еще стояла на берегу, когда подошла Ланна, растопырив пальцы и раскинув руки для объятий. Я накинула на нее куртку, обняла покрепче.
– Уф! Я задубела от холода, – сказала она. И добавила: – Ты пропустила суп богатенького мальчика.
