— Ты давно тут живешь? — крикнул Ланг, так как Сарита включила воду.
— С начала июня, до этого мы с Миро жили в Корбёле. Эту квартиру нам нашел Марко, она принадлежит его другу.
— Кто такой Марко? — спросил Ланг.
— Отец Миро, — донеслось с кухни.
Ланг нагнулся и поднял коробку от какого-то диска. Имя исполнителя ему ничего не говорило, и он положил ее на столик. Увидел фотографию, вставленную между зеркалом и рамой, и наклонился, чтобы ее рассмотреть. На снимке была молоденькая Сарита, она широко улыбалась, и волосы у нее были другого цвета — почти рыжие. На руках она держала светловолосого мальчика с обиженным личиком. На вид ребенку было год-полтора. Справа от Сариты стоял молодой человек. Он обнимал Сариту за плечи. Лицо серьезное и непроницаемое, волосы собраны в хвост, взгляд тяжелый; Ланг заметил, что юноша красив, гораздо красивее его. Это Марко, подумал Ланг. Молодой человек на фотографии показался ему знакомым, будто он где-то его видел в те дни, когда искал Сариту по ресторанам, барам и клубам.
Сарита приготовила пирог с моллюсками и салат с ростбифом и вялеными помидорами, а Ланг принес красное вино, густое, насыщенное ароматами ванили и лакрицы. Ланг чувствовал, как в нем постепенно унимается внутренняя дрожь. Потом он рассказывал мне, что в тот вечер наконец-то очнулся от долгого одиночества и его тело стало теплым и податливым. Ланг вдруг понял, что он не один, и не просто с кем попало, а с Саритой, которую искал все лето. В начале ужина, рассказывал Ланг, их пальцы осторожно соприкасались, и, когда первая бутылка вина была выпита, Сарита встала, но не для того, чтобы принести новую: она осторожно взяла руку Ланга и переплела его пальцы со своими. Они вошли в спальню, и Ланг захлопнул дверь прямо перед носом кота Димитрия. Потом они стояли, обнявшись, посреди темной комнаты. Но вдруг Сарита высвободилась из объятий Ланга, опустилась на колени и стала искать на полу какой-то диск.
— Я положил их на столик, — сказал Ланг, стараясь, чтобы она не заметила, как тяжело и прерывисто он дышит.
Сарита поднялась с пола и прошла мимо Ланга, едва не задев его. Ее дыхание было ровным и легким. Она слегка коснулась рукой его бедра, потом сгребла со столика диски, встала на колени возле проигрывателя и замерла, словно в нерешительности. Ланг, воспользовавшись паузой, разделся и залез под одеяло. У него никого не было с начала июня, и ему хотелось избежать лишних церемоний: подросток, который возится с крючками и пуговками, — зрелище, возможно, трогательное, но сорокалетний телеведущий в подобной ситуации едва ли может вызвать симпатию.
Сарита поставила красивую, возвышенную музыку. Пела женщина, у нее был неземной и вместе с тем хрипловатый и резкий голос, звучавший, как одинокое эхо, — Ланг всегда испытывал слабость к таким голосам. Сарита начала раздеваться, но не отвернувшись, а продолжая стоять к Лангу лицом. Затем подошла к постели и села. Спокойно отодвинула одеяло, легла рядом, положила руку ему на живот и провела ногтями по коже. И все же Ланга не оставляло чувство, будто что-то не так. Его плечи были напряжены, он весь дрожал, но не от наслаждения, а от страха. Он представлял себе, как в замочную скважину вставляется ключ и к кровати подходит мускулистый парень с собранными в хвост волосами и тяжелым взглядом, готовый избить его до полусмерти.
— Ты такой напряженный, — сказала Сарита, — что случилось?
Ланг промолчал. Он не сразу заметил, что Сарита наблюдает за ним при слабом свете, падающем из окна, и невольно взглянул на фотографию на зеркале.
— Ты боишься Марко? — спросила она.
Ланг ничего не ответил.
— Не беспокойся, — сказала Сарита, — у него нет ключа от этой квартиры, мы давным-давно расстались.
Потом она медленно провела рукой по лицу Ланга. Он послушно закрыл глаза, Сарита положила голову ему на плечо, и напряжение вскоре отпустило его.
Ланг рассказал мне, что многие годы размышлял о том, как всевозможные мысли и фразы могут долгое время таиться в сознании, чтобы потом, в самый неподходящий момент, всплыть на поверхность. В ту минуту это были слова, которые Ланг приписывал Жану Полю Сартру, хотя до конца не был в этом уверен. Во всяком случае, когда-то в студенческие годы Ланг прочел их по-английски, и вот теперь они появились у него в голове, как титры в немом фильме: слова плыли у него перед глазами, когда Сарита лежала под ним и они уже тяжело дышали и стонали, а Сарита впилась ногтями ему в спину и в ягодицы, как бы поторапливая его. В сознании Ланга эта фраза переплелась с музыкой и словами песни, которая звучала уже во второй раз. Ву becoming а part of the uniqueness оf our time, we finally merge with the eternal[7], уверенно заявлял Сартр, но в спальне Сариты, как эхо, звучала музыка, и женщина с неземным и хрипловатым голосом пела: Don't waste your breath, don’t waste your heart[8], а лунный свет, сочившийся в окно, был бледен и призрачен, и, когда Ланг кончил, его безумный мозг и пробудившиеся чувства породили следующую сентенцию:
By becoming а part of the uniqueness of our time we waste our breath and wаstе our heart[9].
В ту же минуту Ланг открыл глаза и встретился взглядом с Саритой. Она пристально смотрела на него. Лангу показалось, что в ее широко раскрытых глазах, подобно волнам, вздымаются мысли и чувства: он видел в них море наслаждения, а посреди этого моря — невысказанные вопросы, он видел страх, силу и недоверие, видел желание, насмешку, сострадание и многое другое.
5
В ту первую ночь у Сариты, признался мне потом Ланг, в нем что-то сломалось, что-то заставило его поддаться чувству, которое он испытывал уже давно, но до сих пор упрямо подавлял в себе.
Ланг всегда старался не отставать от своего времени и с готовностью признавал, что это свойство — его главное оружие в борьбе за комфортную жизнь. Еще в первый президентский срок Рональда Рейгана он быстро поменял старомодные левые взгляды на более современные и стал сторонником рыночной экономики. В то время многие друзья Ланга, и я в том числе, забавлялись тем, что сочиняли нелепые анекдоты о Рейгане, Тэтчер и скорой гибели мирового капитализма. В романах Ланга с самого начала не было привычной повествовательности, они напоминали лабиринт, и вскоре Ланг стал любимцем ведущих интеллектуалов: остроумным и рьяным постмодернистом, золотой рыбкой в мутных водах балтийского реализма, где я сам был лишь избытком азота. Приход Ланга на телевидение также оказался поступком в угоду времени. Близкие друзья знали его как человека неуравновешенного и противоречивого, но объективы камер и свет прожекторов придавали ему умиротворенность, уравновешивали его инь и ян. На экране холодный и ироничный Ланг неожиданно представал воплощением тепла, обаяния и остроты ума. Мужское высокомерие и заносчивость таких телеведущих, как Сарасвуо, Штиллер, Харакка, соединились в Ланге с женской мягкостью и чуткостью Тастулы и Пиикко, что проявилось в его собственной передаче «Сумеречный час». Тут Ланг предстал в роли гипнотизера и провокатора, быстро обогнал своих коллег и несколько сезонов занимал первое место в зрительских рейтингах.
