Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 66
Тут я даже не знаю, что случилось, может, галлюцинация — я явственно видела, как он спит под моим новым черно-красным одеялом; я пришла к нему в сон, но ненадолго, совсем-совсем на чуть-чуть, а наутро он звонил, но никто не брал трубку, никого не было дома, и он ходил по парку, и искал на скамейке пакет с подтаявшей рыбой, он грустил, он курил каждые пять, он был красив, загадочен, удивителен, одинок, талантлив — он был. Он есть. Есть ли он?
Он спит под моим одеялом.
Он спит, он дышит, он жив — чую по ветру, слышу шкурой.
Он пишет мне письма и, не закончив, смывает в унитаз. Он борется с собой, дикий. Макс машет на это рукой: ведь Я сплю, Я дышу, Я для него жива. Я счастлива — я умею быть счастливой.
…Того же, кто спит под моим одеялом, зовут долго. Он просыпается, закуривает, что-то вспоминает. Наверное, он тоже счастлив. Только у него нет сестры, только у него больше никогда не будет сестры… ай эль ю бэ эль юбэ ю тэ я… один плюс один плюс один плюс один плюс…
Порно-мальчик и другие архетипы мужчины
А что тут скажешь? Тут и сказать-то нечего, когда выясняется, что кроме перхоти в бровях у своего ближнего не находишь никаких качеств, ибо она абсолютна: перхоть в бровях.
Марина шла по отвратительной узкой дорожке, посыпанной солью, чертыхалась и мечтала поскорее добраться до метро. Марина сбилась со счета: тридцать два, тридцать три? В прошлом году, кажется, Славка Веркин под столом уснул, хотя, нет, в прошлом году Славка с Веркой развелись уже, и Верка прибежала после нового штампика радостная и весенняя, значит… А в позапрошлом как-то не отмечалось, но Верка опять казалась весенней — значит, тридцать три…
О, ч-черт, под ноги смотреть надо… Ишь, королева… Шел бы ты…
«Художественный», собака, нас переживет, — думала Марина. — Все перемрут, а он, как стоял, так и будет…»
Марина тихонько выругалась около перекрестка: серебристая BMW, та самая, ход которой не слышен в салоне, чуть не сбила ее с ног; но через минуту ноги Марины уже спешили по засыпанному снежной солью скользкому асфальту, а еще через пару — шлепали по переходу, и — вот оно! — красное М, как маяк в погоду психозов и скитаний, прикинулось «Арбатской».
Марина, порывшись в сумочке, вытащила проездной и, не в силах идти по эскалатору даже вниз, замерла. Она уже давно перестала смотреть в глаза движущейся массе. Иногда, правда, в ней просыпалось чисто профессиональное любопытство, но ненадолго: окружающие профили походили на некрасивые маски, а гармоничные или безоблачные лица вызывали удивление. Особенно если обладатели их, к тому же, никуда не спешили: Марина понимала, что потихоньку, влегкую так, стервенеет.
«Тридцать три, ну и что, — она ушла в вагон, с удовольствием присев на единственное свободное место. — Хоть сто три», — и раскрыла «Вечерний клуб», но читать не смогла: сплетни о светских тусовках раздражали как никогда, раздражало само строение предложений, раздражали мысли…
Завтра снова начнется следующий день, а она опять ничего не сможет понять, ничегошеньки: «…и не вспомнишь с утра, где деньги, которые еще вчера, а главное — где, с кем и — непонятно зачем — ты пил».
…Тридцать третья весна принесла странное ощущение испачканности в чем-то весьма чужеродном, но не хватало сил на это вот легкомысленное и самое главное: «Ша!», и все катилось к чертям, и Марина каждый вечер заходила в метро «Арбатская» и выходила на «Первомайской», раз в неделю покупая «Вечерний клуб», раз в месяц посещая парикмахерскую, раз в год уезжая куда-нибудь в Джугбу… Вчера, на вечере, посвященном десятилетию окончания института, традиционно сползшем в банальную пьянку, Марина с трудом не расхохоталась, нащупав вместо себя черно-белую фотографию среди цветных. «Но в черно-белой, по крайней мере, есть стиль», — подумала она, и посмотрела с сожалением на экс-звезду курса: Маргаритка Смирнова, в прошлом красавица, когда-то спортсменка и вроде как не дура, продолжила лучшие традиции Наташи Ростовой: куча детей, пренебрежение полное — талией и неполное — всем остальным.
Марина отвернулась, встретившись глазами с Пашкой Казанцевым: лысым, очкастым, в старых ботинках — Пашкой Казанцевым. С ним сидел Женька Никитин с выключенным мобильником, торчавшим из кармана, создавая «Нью-Йорк — город контрастов».
— Еще будешь? — Марина не сразу узнала Леночку Бернстайн в даме, укутанной лисьими лапками назло Green Peace. Марина кивнула и захотела смыться; ощущение чужого праздника не покидало; зачем она пришла сюда, что хотела услышать, к чему все эти разговоры? А по специальности никто не работает — с голоду же можно, если…
Марина опустила голову и улыбнулась кому-то из прошлого уже века:
— Когда нас опять пошлют на Землю, боюсь, Земля нас пошлет.
— Знаешь, вчера мне навстречу шел снег. А другой стоял — под шедшим мне навстречу — с бутылкой пива.
— Давай любить, к черту восток!
— «Он» давно у него. Только любить теперь не получается.
— Тебе совсем… да?
— Да. Давай я буду ходить вся в блестящем и клевать на все блестяшре, как ворона. Из меня ведь получится вот такенная ворона, востоку-западу не снилось! К тому же, я сомневаюсь, нужен ли ты мне уже…
А потом опять не виделись месяцев пять. А потом лет несколько. И Марина никого не любила — сначала месяцев пять, а потом — лет несколько. Да и можно разве кого-то любить, когда кажешься самой себе черно-белой фотографией среди цветных, пусть даже и стильной?! И зачем…
Лицемерие, прикрытое улыбкой, — ничего больше; люди, пытавшиеся урвать у Марины ее саму; потом какое-то странное жужжание, раздавшееся в ней внезапно, и… давайте так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитое Г. — вместо тоста. Тридцать три, какая разница, талия шестьдесят четыре, любимые писатели всегда Ерофеевы, достать хинин и плакать; не состояла, состоялось, et cetera, улица 16-я Парковая…
Марина вошла в квартиру и, едва сбросив пальто, открыла горячую воду в ванной, мельком посмотревшись в зеркало: ничего нового, только все еще более устало и запущенно. Она усмехнулась, а стукнувшись о краешек раковины, наклонилась вниз.
На полу почему-то валялась ее детская фотография, где Марине было не больше пяти.
— Привет, как дела? — спросила она.
Маленькая пожала плечами:
— Нормально. А твои?
Марина вдруг заговорила быстро-быстро, очень внимательно вглядываясь в глаза ребенка:
— Понимаешь ты, просто — не могу, примитивно! Сложно — тоже не могу, достало. И вообще, я слишком реалистична для вопросов. Риторические как, на что и зачем не могут содержать ответа изначально — ведь я не знаю той самой половины ответа, чтобы задать нужный вопрос! Иногда мне кажется, будто у «близких» они уже не возникают; да те и не ответят, правда? Ведь никто кроме тебя не ответит?
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 66
