Последняя комната наверху — мамы с папой. Я вхожу внутрь, но не затем, чтобы посмотреть, что там и как, поскольку там всегда одно и то же. Ловить здесь абсолютно нечего. Моя единственная цель — окно, большое и закругленное, откуда видно всю улицу в обе стороны. А поскольку ты смотришь сверху, никто не догадывается, что ты за ним наблюдаешь. И когда мне становится по-настоящему скучно, я всегда иду туда и гляжу, не происходит ли чего снаружи, пусть даже заранее зная, что ничего интересного там быть не может. Нет, окно выходит не в тупик, просто наша улица никуда особо не ведет, и потому на ней всегда пусто.
Многоквартирный дом в дальнем конце улицы отдали под психушку, и каждый день психов скопом выводят выгуливать туда-сюда, по нескольку раз, но когда к ним привыкаешь, это уже совсем не так забавно. Миссис Хейл, живущая вниз по улице, организовала целую кампанию с призывом прекратить это безобразие. Мама ее не поддержала, и теперь при встрече обе делают вид, что друг друга не замечают. Когда-то Донни удавалось доводить меня до слез, притворяясь, будто он меня в упор не видит, но это было давным-давно.
В общем, когда выбора не остается, последняя надежда — проверить, что там на улице.
На этот раз происходит чудо. Я кое-что вижу. Парень в красном спортивном костюме. Парень, которого я не знаю. С виду примерно моего возраста, может, чуть постарше, и не похоже, что просто мимо топал. Стоит на противоположной стороне, по диагонали от меня, с мячом в руках. И с силой бросает мяч об асфальт, наблюдая, как высоко тот подлетает в воздух.
Ответ: высоко. Вполне ничего себе. И мяч, судя по всему, тоже вполне. Резиновый. Это видно даже отсюда по одному лишь отскоку.
Еще секунду я наблюдаю, а затем несусь вниз по лестнице и рывком распахиваю дверь, которая с грохотом захлопывается у меня за спиной. Притормаживаю прежде, чем он меня увидит, и иду к нему, шаркая ногами, типа все это совершенно случайно.
Вы ведь именно этого ждали, не так ли? Вам хочется знать, не Карл ли это? Я же вижу по вашему лицу — как оно вытягивается всякий раз, когда я упоминаю его имя. Вижу по тому, как жадно начинают блестеть у вас глаза.
Иногда я специально завожу о нем речь, но сразу меняю тему — просто чтобы вас позлить.
Что ж…
Улица
…это он.
Но я этого еще не знаю. И говорю:
— Классный мяч.
Он пожимает плечами.
— Высоко подлетает.
Он снова пожимает плечами.
— А слабо́, чтоб выше деревьев?
Он слегка откидывает назад голову, раздумывая, а затем размахивается и изо всех сил швыряет мяч об асфальт. Мяч взлетает ввысь, высоко-высоко, но все равно не до макушек деревьев. Деревья одинаковой высоты, вдоль всей улицы, и почти такие же высокие, как крыши домов. Это березы только их я могу отличить. Ну еще дубы и елки. Наверное, я смог бы отличить и яблоню, но только если на ней будут яблоки.
Миссис Спаркс, наша соседка, такая древняя, что ее согнуло практически пополам, как-то сказала, что еще помнит времена, когда деревья были такими маленькими, что их приходилось подвязывать к палочкам. Вообще я ей не очень-то верю. Миссис Спаркс — единственная, кто живет на нашей улице с тех пор, как ее застроили. Миссис Спаркс — и деревья.
Смешно, что ее фамилия Спаркс[3], ведь она почти что покойница.
Мяч возвращается очень быстро, и он здорово ловит его, но двумя руками. Перед тем как я вышел, он ловил одной, но у него не всегда получалось. Где-то на семьдесят процентов, что совсем неплохо.
— Дашь попробовать?
Он медленно оглядывает меня сверху донизу и протягивает мяч. Мяч теплый и гладкий, но в то же время шершавый там, где он стукался об дорогу. Подходящий размер, подходящий вес. И точь-в-точь по руке. Стараюсь сосредоточиться. Я просто обязан сделать все хорошо. Если я сейчас облажаюсь, он не захочет со мной играть.
Бросить вертикально вниз не так уж и просто. Обычно бросают по-другому. Я собираюсь с мыслями и — буф! — швыряю. Мяч взлетает так быстро, что если б я неправильно выбрал угол, он отскочил бы мне прямо в лицо и вырубил бы меня на фиг. Или вообще убил бы, если б попал в какуюнибудь жизненно важную точку. Мяч летит ввысь, словно на реактивном движке, а затем будто зависает и парит в воздухе, и я вдруг понимаю, что он сейчас врежется прямо в меня.
На секунду у меня появляется бредовая мысль поймать его одной рукой, но мяч летит так быстро, а мне уже известно из горького опыта, что нерешительность — твой главный враг, так что я складываю руки домиком и концентрируюсь, стараясь не моргать. Мяч влетает в захват — чвак! — и изо всех сил пытается выпрыгнуть обратно, но я сжимаю пальцы в замок и крепко удерживаю эту беснующуюся зверюгу, пока она не успокаивается.
В Австралии мяч ловят наоборот, не так, как мы. У них там мизинцы сверху, а большие пальцы снизу. (См. Рис. 4.) Но это вовсе не потому, что австралийцы живут вверх тормашками. В Северном полушарии тоже можно ловить мяч, как они, — если, конечно, вам очень захочется выглядеть слегка шизанутым.
Я протягиваю мяч обратно с таким видом, будто все это было легче легкого.
— Классный мяч, — говорю я.
— Его не сломаешь. Единственная вещь, которую невозможно сломать. Ни раздавить, ни расплющить, ни утопить. Его вообще ничего не берет. Самая крепкая вещь на свете.
— Зато его можно расплавить, — отвечаю я. Идея приходит в голову внезапно. Иногда мне кажется, что я очень даже сообразительный.
Его глаза вспыхивают. Впервые за все это время он смотрит на меня по-настоящему. Точно такое же выражение появляется на лице у мамы, когда сообщаешь ей что-то такое, чего, по ее мнению, ты еще знать не должен. Это называется «уважение». Я стараюсь не улыбаться.
— Как это? — спрашивает он.
— Легко.
— Как?
— Спичками.
Думаю, он старше меня. И уж точно крупнее. Но как-то так вышло, что главный здесь — я. И от этого я чувствую себя замечательно. Теперь он просто смотрит на меня и ждет, что я сделаю дальше. Ощущение — лучше не бывает.
— Сейчас принесу.
Я едва не велю ему никуда не уходить, но вдруг понимаю, что так даже лучше — ничего больше не говорить. Иду назад в дом, медленно-премедленно. Дверь открывает папа, но я проскальзываю внутрь раньше, чем он успевает рот открыть, — сейчас я страшно занят и не хочу, чтобы мне мешали.
Роюсь в шкафу, где мама держит пустые жестянки, рулоны туалетной бумаги и чистящие средства, пока не натыкаюсь на коробок со спичками — большой, с парусником на этикетке. И чуть было не выхожу прямо так, с коробком в руках, но вовремя вспоминаю, что мама с папой как раз пьют чай на кухне, через которую придется пройти. Стоит им увидеть спички, и вопросов не оберешься. В нашем доме только папе разрешено что-нибудь сжигать, да и то не забавы ради. Я мог бы пробраться отсюда в коридор, не касаясь пола, — я делал так уже миллион раз, — но это не поможет[4]. Они все равно меня засекут.
