— Маленькой иллюзии успеха?
— Ладно, успеха. Ты…
— Иллюзии успеха… — Я встал.
— Хочешь, чтобы я извинился?
— Нет. — Я повернулся к лестнице, ведущей наверх. — Говори откровенно, Боб. В этом вся суть. Только вот скоро семь, а готовить меня как-то не тянет. Что поделаешь.
Тогда, в Сэндхерсте, когда груз был снят с моей души, а годы редактуры уже миновали, я вдруг стал надеяться, что встречу кого-нибудь, кто облегчит мое одиночество. (Не верьте тем, кто скажет, что одиночество в большом городе занятнее одиночества в глуши.) Я давно решил, что Боб был бы подходящей кандидатурой, — еще до того, как встретил его, с тех самых пор, как увидел тот снимок в «Паблишерс уикли». Я похитил Боба, запер в подвале, а сам все не мог отделаться от мысли, что при других обстоятельствах мы с ним могли бы стать друзьями. Иногда, когда я сидел у себя в спальне, за кухонным столом или даже куда-то ехал, я поневоле представлял себе, что нас обоих похитили. (Я даже думал об этом написать — что-то вроде современного «Робинзона Крузо».) Мы вместе сидели в клетке и все ближе узнавали друг друга. Мы жаловались на плохое обращение, поверяли друг другу странности нашего пленения. Я жалел Боба, когда у него случалась мигрень или когда чувствительный желудок приковывал его к унитазу. И даже если бы в реальной жизни мы никогда не стали бы друзьями, мы все же ими стали. Нас свела сама жизнь, как сводит она попутчиков в самолете, которые вместе переживают катастрофу.
У нас с Бобом было что-то общее — или по крайней мере мне так думалось. Нам удалось достичь некоего внутреннего взаимопонимания. Мы оба были жертвами — редактор и автор, — жертвами общественных ограничений и избытка телевидения. Нам ничего не оставалось, кроме как создать собственный циничный язык любви и отчаяния. Мы смотрели все новости о похищении. Мы чувствовали себя как загнанные лошади. Мы только ухмылялись, глядя, как женщины рыдают от истории о семье, где у мужа болезнь Альцгеймера. Мы сортировали дикторов по связности речи и прическам. Размышляли о сексуальных пристрастиях Кэти Курик[11]. Любит делать минет — решили мы.
— О чем ты думаешь? — Промис приподняла брови, на ее лице играла вопросительная улыбка.
— О чем думаю?
— Мне показалось, что ты…
— Что я?
— Ты выглядел, как будто ты заблудился.
— Заблудился?
— Странно, правда?
— Что?
— Заблудиться. Сначала это плохо, потому что ты не можешь найти улицу или еще что-нибудь. А потом хорошо — время идет, и всем плевать. Как в песне «Давай заблудимся». Слышал?
— Чет Бейкер[12].
— Я слышала, как ее Сюзанна Мак-Коркл[13]поет. У моих родителей диск есть. Ну вот, происходит что-то хорошее, а ты даже не знаешь почему, да в сущности, тебе плевать. По-другому и не скажешь, когда все хорошо.
— Мы говорим о писательстве?
— Обо всем, — поправила меня Промис.
В среду лило как из ведра. Я не люблю дождь, но мне было плевать. Я зашел в строительный магазинчик «У Ларри», купил лампочки и батарейки. В «Деревне пекарей» молоденькая продавщица насыпала мне полную коробку пончиков и перевязала ее веревкой. Потом я забрал из прачечной выстиранную одежду и постельное белье. Я испытывал удовольствие от общения, а еще от того, что наконец мог себя чем-то занять.
Может, это было лишь иллюзорное удовлетворение, однако я ощущал явственный прилив адреналина после многих дней безделья. От такого количества дел почти кружилась голова. Странное чувство — я как будто вырвался из заточения, мною же и созданного. Я больше не был Эваном Улмером, я стал Робертом Партноу, который вышел на свободу и решил пару часов поболтаться по Сэндхерсту, надеть чужую личину и прикинуться местным, а уж потом заявить в полицию и вернуться в реальный мир.
Потом я сложил чистое белье на заднее сиденье машины, туда же кинул коробку с еще теплыми пончиками и поехал домой кружным путем — по Свенсон-стрит, мимо дома, который, по словам Промис, являлся ее собственностью. Точного адреса у меня не было. Поначалу я волновался, что не отличу ее дом от остальных. Но потом заметил — нет, не дом, я заметил зеленый с алым почтовый ящик в форме головы аллигатора. Промис мне как-то о нем рассказывала — этот ящик был ее детской мечтой, и родители исполнили желание дочери.
— И о чем она?
— На данный момент повествование зашло в тупик.
— Ясно. А все-таки? — Боб кивком указал на мой коричневый кожаный портфель.
Боб лежал на верхнем ярусе кровати, опершись на локоть. На седьмой день заточения он выглядел достаточно беззаботно и спокойно. Я смотрел на него сквозь темные очки, которые забыл снять. Я только что вернулся из библиотеки. Кажется, я начинал воспринимать Партноу как соседа по комнате, приятеля или коллегу, у которого стряслась какая-то беда.
— О неразделенной любви.
— Хорошая тема. Универсальная. Книга о писателе?
— О писателе? Нет. Она о человеке, который расстается с девушкой и находится в поиске. Если честно, готовы всего две главы. Я как-то насчет всего этого не уверен. Ищу сюжет.
— Можно взглянуть?
— Взглянуть?
Боб кивнул, не сводя глаз с портфеля.
— Нет.
— Почему?
— А с какой стати?
— Мне скучно. — Боб окинул взглядом подвал, словно заточение могло объяснить его желание ознакомиться с моим творчеством. — К тому же это вроде как моя работа.
— Скучаешь?
— Не совсем… Прочитай мне пару абзацев, Эван.
— Проголодался? — Я покачал в руке пакет с едой, прихваченной по дороге в китайской забегаловке.
В данный момент еда Боба интересовала меньше всего. Ему хотелось заглянуть в закоулки моего разума.
— Сначала почитай, — попросил он снова. — Хоть пару абзацев.
Я пристально смотрел на пленника. Почитай. Хоть пару абзацев. Слова вибрировали у меня в голове. Сколько времени прошло с тех пор, как я читал кому-то, кроме самого себя? Сколько времени прошло с тех пор, как я слышал свой голос?
— Сделай одолжение… — Боб попытался скрестить скованные руки.
Сам не знаю, почему я это сделал. В тот день мне хорошо писалось, мы с Промис задержались на ступенях библиотеки дольше обычного. Боб целый час занимался на беговой дорожке, ходил даже быстрее обычного — по крайней мере он так утверждал. У меня было отличное настроение. Я немного ссутулился, поставил на пол пакет с едой, снял темные очки и открыл портфель. Я достал тетрадь — но не этого года, в нее я записывал впечатления о Бобе, — а прошлогоднюю, к которой я обращался в минуты тоски.
