Сугуро отвел глаза, точно увидел что-то, предвещающее несчастье, разорвал открытку и бросил в мусорную корзину.
«Недавно мне приснился сон. Я сидел напротив Рюноскэ Акутагавы. Акутагава был одет в старое, поношенное кимоно, сидел потупившись, сложив руки на груди. Ни слова не говоря, он резко поднялся и, откинув висевшую у него за спиной бамбуковую штору, вышел в соседнюю комнату. Я знал, что в той комнате – обитель умерших, но вскоре он, вновь пройдя через штору, вернулся».
Сгорбившись, Сугуро дописал до этого места, затем, проверяя ритм, шепотом перечитал написанное.
Он ничего не придумал, это и в самом деле приснилось ему месяца два назад, и он отчетливо помнил, как, проснувшись посреди ночи, слышал ровное дыхание спавшей рядом жены.
Разумеется, он не стал рассказывать жене об этом сне. После того как их единственный сын, работавший в торговой фирме, вместе с женой уехал в длительную командировку в Америку, Сугуро старался не заговаривать ни о чем таком, что могло доставить хоть малейшее беспокойство его жене. После женитьбы он, в отличие от своих коллег по писательскому цеху, вел жизнь образцового супруга и примерного отца, но вовсе не потому, что так предписывала его христианская вера, просто он знал, что по характеру своему совершенно не способен вести богемный образ жизни. В какой-то момент он пришел к убеждению, что книги книгами, а в своих поступках и внешнем облике должен оставаться простым обывателем. Поэтому он никогда не совершал ничего такого, что могло бы разрушить его семейную гармонию, и избегал слов, которые могли бы встревожить жену.
Жена дважды в неделю посещала его рабочую квартиру, чтобы прибраться. Он старался тогда придать лицу выражение примерного семьянина, ничто в это время не должно было напоминать в нем писателя, черпающего вдохновение в одиночестве. Впрочем, он не считал это притворством, у него не было ни малейших причин обманывать…
У страдающей ревматизмом жены весной, в период дождей, и осенью обострялись боли в суставах рук и в коленях. Тридцать лет назад, когда он подолгу лежал в больнице и перенес три операции на легких, видя, как она, взяв на себя все заботы по уходу за ним, в промозглый день держит в дрожащих руках пылесос, Сугуро почувствовал, что он перед ней в неоплатном долгу. Он много раз предлагал нанять прислугу, но она, смеясь, только качала головой.
В те дни, когда у жены не болели ноги, они нередко после обеда выходили прогуляться вдвоем. Маршрут был неизменным – вниз по холму, через парк Ёёги до улицы Омотэ-сандо и обратно.
Присев в парке на скамейку, они смотрели на молодежь, играющую в бадминтон. Сидя рядом с женой, Сугуро как никогда сильно ощущал, что им, прожившим вместе больше тридцати лет, не надо никаких слов, чтобы сохранять покой и взаимопонимание. Будучи писателем, он вглядывался в себя и выплескивал подсмотренное на бумагу, но с женой предпочитал не откровенничать сверх меры. В этом выражалось его трепетное отношение к жене, воспитанной в христианской семье и окончившей школу при монастыре.
В конце недели, когда он порвал и выбросил открытку с приглашением на выставку, жена в его рабочую квартиру не приходила, так как у ее родственников случилось несчастье, Сугуро же и субботу и воскресенье провел здесь, отделывая рассказ.
Стояла прекрасная погода, и даже в плотно зашторенный кабинет проникали веселые голоса праздношатающейся публики. Когда солнце умерило свой пыл, Сугуро вышел из дома и, спустившись по узкому переулку, направился на обычную прогулку в парк Ёёги. Ведущая к парку улица в последнее время была наводнена девочками, прозванными «детьми бамбука» и ставшими своего рода столичной достопримечательностью, и глазеющими на них прохожими. Девочки, образовав кружки, выделывали странные па под музыку, несущуюся из кассетных магнитофонов, они были одеты в белые и розовые длинные платья, напоминающие народные корейские наряды, сильно накрашены, и даже затесавшиеся среди них редкие молодые люди ярко румянили щеки. Каждый кружок составлял отдельную группу, имеющую своего лидера, руководящего танцами. Смешавшись с зеваками, Сугуро наблюдал за танцующей молодежью, стоя рядом с иностранцем, снимавшим кинокамерой. Когда ему было столько, сколько сейчас этим девочкам, Япония вела военные действия в Китае, предвещавшие большую войну. Увы, для людей его поколения подобные воспоминания превратились в условный рефлекс, ничего не поделаешь.
Пытаясь выбраться из толпы, он случайно наступил на ногу стоящей за его спиной девочки.
– Ой, прости! – поторопился он извиниться. Девочка только добродушно прищурилась и улыбнулась, но в следующий миг сморщилась от боли, схватившись рукой за кроссовку на правой ноге. Сугуро встревожился:
– Я тебе ничего не повредил? Сними-ка обувку, проверь.
– Ничего страшного, – она натужно улыбнулась.
– Присядь вон там, на скамейку. Посмотри, что с пальцами на ноге.
Девочка послушно села, сняла запачканную на мыске кроссовку, стянула носок и сказала смущенно:
– Ничего!
– Немного покраснело. Давай сходим в аптеку.
– Не надо.
– Тогда я тебя угощу чем-нибудь, – он показал на выстроившиеся вдоль парка лотки со снедью. – Чего ты хочешь?
– Чего я хочу?…
– Не стесняйся.
– Ну, от кока-колы я бы не отказалась…
Когда Сугуро, вернувшись с бутылкой кока-колы и бумажным стаканчиком, сел рядом с ней на скамейку, девочка спросила, болтая ногами:
– Дяденька, а вам здесь интересно?
– У молодежи столько энергии!
– Здесь много таких, как вы. Ну, тех, что приходят поглазеть на танцующих девчонок.
– Тебя это удивляет?
– Вовсе нет. Когда идешь по Омотэ-сандо, постоянно окликают. Солидные дяденьки и старички вроде вас…
– Окликают? Зачем?
Девочка улыбнулась, видимо не зная, как ответить.
– И есть девочки, которые заговаривают с такими типами?
– Конечно, но школьницы позволяют только «Б». И им за это кое-чего перепадает.
– «Б»?
– Не знаете? – А, Б, В.
И с непосредственностью, как если бы она рассказывала о каких-нибудь модных певцах, девочка объяснила, что А – это поцеловать, Б – потрогать, а В – «самое последнее».
Щекастенькая… Кольнула зависть – в отличие от него, у этой девочки впереди еще долгая-долгая жизнь.
– Дяденька, а сколько вам лет?
– Я уже старик.
– Но выглядите молодо.
– Ты тоже разрешаешь до Б?
– Я?… Ну уж нет!
– И зачем вам, школьницам, деньги!
– Как зачем, хочется… – Она вновь добродушно прищурилась и улыбнулась. – Не все же богачи. Лишние денежки никогда не помешают.
– Отец-то, наверно, работает?
– Четыре года назад его сбил мотоцикл. Пришлось матери устраиваться – страховым агентом. Бедная, она так устает!
