Глава 8
Не могу вспомнить, когда до меня дошло: чем люди старше, тем больше усилий им требуется, чтобы жить дальше. Просто жить, изо дня в день. Раньше жизнь представлялась мне, почему, не знаю, высокой горой. Ребенок, подросток, юноша взбираются на вершину. А лет с сорока-пятидесяти человек катится под уклон, несется сломя голову к смерти. Так вот, ничего подобного, я ошибалась, и, уверена, не я одна. С каждым днем истина все очевидней. В начале жизни мы не одолеваем крутой подъем, а съезжаем с горы, без усилий, беззаботно и весело. Все нам в радость и в удовольствие — любой вид, любой запах — недаром кажется, что в детстве все пахло особенно вкусно.
Но пройдет не так много лет, и ты начнешь различать впереди отвесную стену. Поначалу не верится, что до последнего вздоха будешь с трудом карабкаться по ней, а не ехать вниз, стремительно и незаметно. И вот однажды, ненастным осенним вечером, моешь в который раз заляпанный пол на кухне, полощешь тряпку в ведре, и вдруг наваливается тоска, черная и тяжелая, как свинцовая гиря. Выжимаешь видавшую виды тряпку — чего только ею не подтирали: младенческие испражнения, разлитый томатный соус, красное вино и шампанское после праздников, бесчисленные брызги после водной баталии, устроенной одуревшими от жары детьми, грязь, принесенную с улицы. Выкручиваешь ветошь, протертую до дыр, и чувствуешь, как скручиваются узлом кишки, колотится сердце, гоня по жилам липкую кровь, которая в этот миг кажется такой же тяжелой и черной, как вода в ведре. И захлебнулась бы в слезах, да дел полно: заплати по счетам, ответь на письма, собери детские вещи — скоро каникулы. Никуда не денешься. Карабкайся потихоньку. Жизнь твоя, никто ее за тебя не проживет.
В детстве у меня была любимая телепередача, называлась она, кажется, «Живая линия». Я ни одной не пропустила. Все начиналось с мультика: бежала линия, поднималась вверх и обводила контур человечка в профиль, опускалась вниз, рисовала траву, снова взлетала вверх, и появлялись деревья. Герой составлял единое целое с окружающим миром. Человечек весело шагал, напевал, бормотал что-то себе под нос, но внезапно та самая линия, которой он был нарисован, обрывалась прямо перед ним. И он вопил на смешной тарабарщине, похожей разом на итальянский и на французский, нечто вроде: «Куда все подевалось?» Иногда он летел в пропасть и громко голосил: «А-а-а!», исчезая на глазах, как цепочка петель незакрепленного вязания. Иногда удерживался на краю. Иногда ему удавалось продвинуться вперед, воспользовавшись кусочком пройденного пути. Он был из тех, кому изо дня в день приходится класть рельсы и наводить мосты, чтобы поезд его жизни двигался дальше. То есть был просто-напросто взрослым человеком, мучительно карабкающимся к небытию. Каждый рано или поздно подобно этому человечку окажется перед пропастью. Линия оборвалась, и винить решительно некого. Мы в ужасе: мы не ждали подвоха; мы возмущены: как посмели нас бросить?
«Куда все подевалось?» — вопишь ты, выжимая половую тряпку. Линия оборвалась, потому что мы вели ее не твердо. Совсем другое дело — упорно гнуть свою линию. Мало пуститься в путь, хорошо бы прикинуть, куда он выведет, а потом без устали подправлять дорогу, выравнивать неизбежные рытвины и ухабы благодатным податливым материалом — собственными надеждами и мечтами. Бывает, наши тяжкие инженерные работы идут на лад сами собой, мы движемся быстро и легко, словно по мановению волшебной палочки, и облегченно вздыхаем. Нам кажется, что беды и трудности позади, что отныне все пойдет как по маслу. Наивные дураки, до чего же короткая у нас память! Ведь линия нашей жизни — творение наших рук, результат наших желаний, — а желания у нас самые непредсказуемые. И мы тихо-мирно приближаемся к обрыву, а потом с ужасом и отчаянием вглядываемся в пустоту. Мы без сил, мы такого не заслужили! Кто нам поможет? На кого нам опереться? Вокруг сплошные дезертиры. Все устали не меньше нашего. До чертиков. И родные, и близкие, и друзья. Вот тогда-то, если, конечно, повезет и хватит мужества и безрассудства клюнуть на приманку непредвиденного, к нам приходит любовь. С ее приходом заканчиваются дорожные работы. Мы больше не мостим дорогу к небытию, перед нами — висячий мост, путь в вечность.
Глава 9
Сегодня вечером брат пригласил меня в ресторан. Мой брат Шарль — славный малый, так все говорят, и это правда. Ни единого недостатка, сплошные достоинства. Безмятежно спокоен, чуток, надежен, находчив. К тому же чувствует себя непринужденно в любом обществе, при любых обстоятельствах. Словом, исправленное и дополненное переиздание меня самой. В детстве я из себя выходила от его невозмутимости. Сама я могла бесноваться, вопить, ругаться, трясти кулаками, рыдать. Он — никогда! Его улыбка, его загадочная улыбка реяла развернутым парусом, а длинная шея казалась мачтой. Шарль моложе меня на четыре года. А мне кажется — на целую вечность. Он позвонил мне утром, как раз когда за Венсаном закрылась дверь. И спросил:
— Сегодня у тебя случайно не выходной?
— Я работаю без выходных.
— Прекрасно. Если их нет в расписании, можно отдыхать в любой день. Раз ты не сможешь уделить мне целый день, устроим хотя бы выходной вечер.
— С чего вдруг?
— Хочу пригласить тебя в ресторан.
— Ты шутишь?
— Вовсе нет.
— В день открытия моего ресторана ты не удосужился прийти.
— Я был в Торонто.
Мой брат путешествует, много и с удовольствием. Он не страдает морской болезнью, и смена часовых поясов ему нипочем. Я знаю об этом не с его слов. Он никогда не хвастает. Просто раньше мне случалось ездить вместе с ним, тогда-то меня и поразила его исключительная выносливость.
— А теперь ты вернулся, звонишь мне и думаешь, что я всегда к твоим услугам. Как услышу тебя, так сразу все брошу и прибегу. Я не могу закрыть ресторан. Я разорюсь.
— Да, знаю, в конце концов разоришься. Один вечер роли не сыграет. Жди, я за тобой заеду.
— На мотоцикле?
— Ну да.
Я старше, но Шарль командует мной, потому что он умней. Это было ясно с самого начала. Так уж фишка легла. Будучи совсем крошкой, Шарль уже подавлял меня своим совершенством. Он никогда не капризничал и на удивление исправно проделывал все, что положено младенцу. Отлично ел, отлично спал, да и во всем остальном был выше всяких похвал. Долгое время я, содрогаясь от ненависти, вглядывалась в его глаза. И видела в свинцово-серых блюдцах свое отражение. Наклонялась, чтобы рассмотреть себя получше. Он протягивал ручки, хватал меня за щеки и принимался рассеянно сосать мой нос. Несмотря на собственный нежный возраст, я не могла заподозрить его в глупости и порадоваться. Я считала, что это у него такое своеобразное чувство юмора.
Шарль выбрал невероятно изысканный ресторан. Я в таких еще не бывала. В противоположность брату я в незнакомой обстановке теряюсь. Здесь все было продумано и подобрано с исключительным вкусом. Я заметила, что скатерти положены небольшие, специально, чтобы из-под них кокетливо выглядывали точеные изящные ножки столиков. Эта деталь меня поразила: действительно, если ножки красивые, зачем их прятать? И вилки с ножами какие-то необычные; по виду старинное серебро, начищенное до блеска, а возьмешь — они легче пушинки. Совсем невесомые, кажется, будто ешь руками, будто еда сама оказывается во рту. Что подумал бы хозяин этого ресторана, побывай он «У меня»? Мне стало мучительно стыдно. Я жалкая неконцептуальная собачонка.
