Все это — дела давно минувших дней, но время ходило по кругу рядом с Зойкиным домом, и в нем не было забытых историй, они все были наготове, как и ворох носков на добротном венском стуле, чтобы в нужный момент легко выдернуть любую из них. Кстати, теперь на венском стуле красовался новичок телевизор. Это был подарок Бирюка сыну, а видик они купили в складчину. Зоя реагировала со спесивым удовлетворением, и тут причина вовсе не в трениях с бывшим, а в том, что Зоя совсем не умела быть благодарной. Благодарность ее утомляла, провоцировала на неловкие выходки, а уж на ценные дары она отвечала и вовсе холодностью, ибо они напоминали ей о бедности. Посему ей давно их не дарили. Ее так же мало развлекала привилегия дней рождения типа цветы — шампанское — торт — коробочки, перевязанные ленточками. Ее вежливый ритуальный восторг и нервная быстрая улыбка, моментально тонувшая в озабоченной гримасе, давно никого не обманывали. Куда теплее она встречала б/у ботинки, заколки, чайники, ступки и прочее «отдай, боже, что нам негоже». Однажды Зое опрометчиво, но искренне презентовали люстру. Люстра, что греха таить, в Зоиной квартире смотрелась как инкрустация на сливном бачке, но все равно это не повод так исходить желчью. В конце концов люстра была торжественно преподнесена подружке-богачке, некоей Алисе, и смотрела Зоя при этом орлом, будто от самого сердца отрывает эту помпезную конструкцию. Алиса удивленно вскинула бровь — ей люстра была нужна, как корове бюстгальтер. Но Зое были высказаны приличествующие случаю благодарности, которые она предпочла принять за чистую монету. Самообман — великая сила, Зойкино счастье, и посему времена меняются и ангелы меняются вместе с ними. Во всяком случае, ее Ангел менялся.
До Рыбкина он наносил визиты столь часто и преимущественно ночью, что давало повод заподозрить обычную сублимацию. Зоя Михайловна, не стыдясь, плела вздор о каких-то неземных импульсах ниже пояса, так что даже добрые соседи не выдержали и прямым текстом посоветовали обратиться к специалистам. Зоя отнеслась с пониманием. Она и обращалась, правда, специалисты сами страдали «прободением оранжевой чакры», как потом раздраженно описывала Зоя, — уж она-то в чакрах понимала, тем более в оранжевой. С тех пор как Половецкая вступила в нервные и извилистые отношения с Рыбкиным, пришелец был оттеснен на задний план. В то утро, заполучив меня в гости, Зоя не спешила потчевать обычными россказнями, а вместо этого уснула перед новехоньким телевизором, допив свое и мое пиво, уснула не обстоятельно, как добропорядочный гражданин, а только наспех прилегла, попросив: «Если что — буди». Это значило, что никто будить ее не собирается, а она сама очнется, будто от подземного толчка, и тут же закурит, роняя пепел прямо в рваную щель наволочки. Так случилось и теперь. Но случилось еще кое-что. Зоя зевнула и вдруг гордо поджала губы. «Вот, смотри…» — процедила лениво. За шторой у балконной двери явно кто-то был, прямо как в пионерлагерных страшилках. Но кто?! То ли искажение сумеречного света, то ли, свят-свят, в складках шторы проступали расплывчатые крылья… Грабители в такие игры, по-моему, не играют. Убивец! Но зачем?? Маньяк-женоненавистник с альпинистским уклоном, штурмующий седьмой этаж, — это тоже сомнительно. Остаются силы потусторонние, к тому же ведет себя видение соответственно — никаких чувств не выказывает, не суетится, молчит торжественно и чинно, ничуть не заботясь неопределенностью своего статуса. Я начинала понимать Зойкин пафос: присутствие такого вот Нечто будоражит, мистические мурашки обнимают с ног до головы, тревожа космическую часть сознания. Мне уже стало казаться, что я различаю бледно-зеленоватый цвет неведомой структуры, о чем немедленно захотелось поделиться с Зоей, чей взгляд источал почему-то сердитую настороженность. Но мне было не до нюансов, раз уж я впервые встречаюсь с Ангелом чистой воды или… с Павликом, перелезшим от соседа сквозь прохудившуюся балконную перегородку и решившим поглумиться над сумасшедшей мамашей. Для баловства из ящика с барахлом были извлечены новогодние крылья жар-птицы, в которых Зоя-школьница фигуряла на елке. Это обстоятельство добило Половецкую, она зашлась полусмехом-полустоном, миролюбиво восклицая: «Вот засранец, вот шантрапа!..» Это был двойной урок — не обрастай сентиментальными ракушками прошлого и не забивай ими оазис балкона…
Впрочем, и мне напоминание, мол, а ты, матушка, как ни садись, к мистике все равно не способная, и самое оргинальное, на что тебя хватает, — это сны-воспоминания об Алешеньке, а большей частью порядочная чепуха типа: вот идем мы с моей еще вполне здравствующей бабушкой по центральной в ее городишке площади. Мне лет шесть, солнце палит, народу ни души, подходим к киоску «Союзпечать», и я выпрашиваю у нее значок за десять копеек, на нем пухлый мальчик с осликом. А бабка мне и говорит опасливо: «Только Саньке не показывай, а то он обидится, что я ему тоже не купила…» Вот и гадай, к чему все это.
А несколько дней спустя разыгралась очередная буря. Рыбкин вдруг позвонил ко мне в дверь. Со смесью изумления и пиитета к Зойкиному свету в конце коридора я выказываю готовность его выслушать, мне даже неловко, что я в неглиже, но ему явно не до церемоний. Причем он рубит с плеча: «Скажите мне честно, она больна?.. Зоя сумашедшая? Что вы знаете о ней?! Я должен быть в курсе. Вчера она избила жену моего друга…» У меня вырвалось: «Сильно?!» Оказалось, не сильно, но обидно. Бедняга просто хотела успокоить помутневшую Половецкую, а та ей врезала. Неудивительно. Я бы никогда не стала успокаивать Половецкую, первое правило безопасности во время ее буйства — жизнерадостное бездействие. Тогда все пройдет само. Хотя если дело запахло керосином и нужно вступить в игру, то уж никаких уговоров, бей молча и безжалостно. Я так никогда не делала, но мне рассказывали, что помогает, и даже сама Зоя Михална была порой благодарна дружескому тумаку, спасшему ее от непоправимых последствий.
Однако Рыбкин утверждал, что Зоя отличилась «на сухую», без допинга. В смысле была как стеклышко. Как говорится, уже симптом. Мы проговорили часа два. Рыбкин поведал печальную сагу о том, как его друг Макар со своей второй невестой, в смысле будущей второй женой, между прочим — миловидной дамой из налоговой инспекции, неосторожно зашел на огонек. А там Половецкая печет пирог с капустой и кормит байками о своем утраченном величии. Макар стиснул зубы из деликатности, уж он-то по части Зои Половецкой иллюзий не питал, но коль уж любовь зла… Макар косился, но оставил другу последнюю надежду на последнюю подругу, зато налоговая инспекторша растерялась, не поняла юмора, ведь к Зое надо привыкнуть. А когда приходишь на новенького и тетенька в заношенных трениках объясняет, как друг катал ее на «Ломборджини», а она ему отказала… В общем, пара простодушных наводящих вопросов, и Зоя вышла из себя, скисла, разозлилась, растерялась, инспекторша опомнилась и дала задний ход, но было уже поздно. И теперь все плохо, Макар не подаст руки, а Зою уже не перевоспитаешь. Рыбкин шумно заглатывал дым и клял себя за то, что видел все сразу, но не мог поверить. Я ждала, что он будет верен своему стилю благородного идальго и пообещает, что останется с Половецкой и в горе, и в радости, не взирая на ее демисезонные обострения, но Рыбкин молчал как рыбка, и я ограничилась обтекаемой ложью. Будь я уверена в Рыбкиных чувствах, я бы заложила Зою с потрохами. Обожаемую скомпрометировать трудно, говори любую гадость — вреда не будет, обожатель только еще больше распалится, тем более и так понятно, что Зоя Михайловна психопатка. Но, видимо, Рыбкин обожал Зоиньку куда сдержанней, чем казалось Зое. Иначе и быть, конечно, не могло с ее вечными гиперболами, однако я воздержалась от откровений. Мы вроде бы остановились на неискренних условностях, приняв за правду отдаленное подобие правды: мол, женский предклимактерический кризис, и ничего более, пройдет. Надо принимать витамины и, быть может, что-нибудь гормональное…
