По пути домой Холли сказала:
– Не пойдешь больше, да?
– Не знаю. Зачем я тебе нужна?
– Я надеялась, что смогу воскресить прежнюю романтичную Шейлу, ту, которая клюнула бы на белиберду о трех мушкетерах. Ты всегда предпочитала любое другое время тому, в котором сама живешь. В этом смысле, почти как Морис.
– Тогда определенно больше не пойду.
– Так я и знала.
– Ну, раз так, может быть, и пойду.
– М-м-м… – промычала Холли. – Сомневаюсь.
И хотя Шейла догадывалась, что Холли права, она вдруг увидела у себя в руках каталог, врученный инструктором.
Завершив дневной сеанс, Морис пошел в бывшую спальню родителей, побуждаемый тайной Ионы. Может быть, это его отец? Морис знал, что отец никогда не вернулся бы в виде призрака, может быть, даже на галлюцинацию не согласился бы. Мелвин с радостью покинул мир, отбросивший его на последнее место. Тем не менее все напоминало Морису о прошлом, и он чувствовал, что за дверью спальни, возможно, кроется разгадка его появления.
Он туда много лет не заглядывал. Все оставил, как было при смерти отца. Сел на матрас, взял в руки фотографию матери, стоявшую рядом с будильником, еще мигавшим из последних сил истощившейся батарейки.
Рак. Когда ему было двенадцать, мать превратилась в спелую дыню с опухолью. Фактически опухоль уже существовала при рождении Мориса, годами дьявольским образом внедряясь в желудок.
Ее здоровье ухудшалось по процентам. Звеневшая о стакан ложечка, вцепившиеся в стул пальцы, согбенные на ходу плечи – все намекало, что женщина, родившая сына для трона, утрачивает право венчать его на царство. Морис – худенький мальчик, высокий для своих лет, обаятельный и открытый – в ранние годы воображал себя королем. Потом, ошибочно истолковав проявлявшиеся у матери симптомы, решил, что готовится заговор. Явится другой король, узурпатор уже в пути.
Он спросил прямо, мать откинула со лба волосы и пожала плечами:
– У тебя не будет ни брата, ни сестры, если ты это имеешь в виду.
И расплакалась, а Морис выскочил в дверь.
Потом отец объяснил:
– Твоя мама больна, Морис. Мы не знаем…
– …что делать?
Отец кивнул.
– Что же можно сделать? – спросил Морис.
– Сделаем все возможное. Все, что в наших силах.
Вскоре мать по нескольку раз в неделю посещала врачей. После каждого визита из-за дверей спальни слышались не совсем вопросы и не совсем ответы родителей.
Морис решил отстраниться от происходящего, уйти в себя. Время стало тесным, как одежда, из которой он вырос. Кто-то другой распоряжался его жизнью, какой-то другой Морис, двойник. Он держался холодно, точно коп на месте убийства, не чувствуя, как на него надвигающимся из Канады атмосферным фронтом веет отцовская холодность. Двойник явился одетый по-зимнему. Когда Морис вынужден был навестить мать в клинике, двойник милостиво взял дело в свои руки.
– Где ты? – спросила мать.
– Здесь.
– Здесь тебя никогда не бывает.
– Я здесь, – сказал двойник, беря ее за руку.
Оценки в школе снизились. Учителя, зная о состоянии его матери, оставили Мориса в покое. Он сидел на задней парте, над головой реяли бумажные самолетики. Только после школы на занятиях по плаванию что-то усваивал – брасс, баттерфляй, плавание на спине, кроль. В бассейне Морис себя чувствовал невесомым, лишенным нормальных эмоций, глубоко огражденным его глубиной.
Он встретил конец с облегчением, даже с радостью. Она неделю пролежала без сознания. Отец его заставил в последний раз с ней повидаться. Он даже не представлял такой картины – раздутый воздушный шар, надуваемый дуновением смерти, в окружении пыхтевших накачивавших автоматов, шутивших сестер и врачей, что-то пишущих на планшетках. Такая смерть вдребезги расколотила корону, вбив осколки в королевскую глотку.
Она умерла в апреле. Похороны стали для Мориса вихрем картин, вызванных наркотическим опьянением: отец дал ему транквилизатор. К счастью, возраст избавил его от обязанности нести гроб. Люди говорили, что вид у нее прекрасный, задумчивый. Ему хотелось их убить, но двойник прикоснулся к плечу и сказал: «Успокойся. Держись».
Поминки были устроены дома. Морис взбесился – так никогда и не понял, то ли из-за запаха траурных роз, то ли из-за глухой ностальгической болтовни, – метался по дому, гоняясь за изменчивыми ощущениями, сексуальность дергала его за рукав, когда он пробегал мимо девушек, чьи духи кружили ему голову.
Смерть матери вдруг поставила его перед выбором – либо поглоти этот мир, перевари его, либо сам отдавайся ему на съедение, насладись вещами, предметами, телами. Но не раковый ли это мир?
– Что ты делаешь, – потребовал ответа отец, – бегаешь кругом, празднуешь? Радуешься ее смерти? Все считают, что сын меня позорит. И они правы. Иди к себе в комнату.
Его комната, пропитанная запахами сваленной на кровать верхней одежды, сама по себе опьяняла. Теперь он сам был своим лучшим другом, овладев собой полностью.
После ухода гостей отец извинился.
– Знаю, это тяжело, но нельзя нырять в мир фантазий, прикидываясь, будто реальности не существует.
Позже в ту ночь Морис видел отца, прислонившегося к балконным перилам. Он потягивал виски и глядел на небо, словно думал, что покойная жена превратилась в новое созвездие.
Морис слышал, как открылась дверь гаража. Помчался вниз по лестнице, перехватил Шейлу на кухне, застав в тот момент, когда она бросила на стол сумочку.
– Что это? – спросил он, подхватив каталог.
– Пока ты писал, я вместе с Холли ходила на курсы. По фехтованию, если тебе это надо знать. Но больше не пойду.
– По-моему, тебе было б полезно.
– Просто хочешь, чтоб я похудела.
– Я не жалуюсь.
– По-моему, ты всем недоволен.
– Меня не волнует, толстая ты или худая. Увидишь картину…
– Пожалуйста, – сказала она, – я об этом говорить не хочу.
Морис бросил каталог.
– Ну, если больше туда не пойдешь, тогда зачем заказывать полный костюм?
Он вернулся в студию. Набросок уже закончен, скорее выразительный, чем точный по форме. Изображение улыбки, которое, если дело пойдет хорошо, достойно занять место в «Анатомии» Грея: «Особенности улыбки в среднем, пока еще не достигнутом возрасте».
Он бросился дописывать портрет, не совсем понимая, что его толкает – он сам, Шейла или даже Иона, то есть опять же он сам. Замаячил последний предел. Может быть, именно это и хотел сказать Иона. Морису даже пришлось признать, что портрет – больше способ остановить время, чем что-либо другое. Улыбка Шейлы обращена к зимнему югу, и, благодаря Морису, хмурость останется позади.