— Пришли, — сказал Юн, — вот она. — И он показал на высокую елку немного в стороне от тропинки.
Мы замерли на месте.
— Большая, — сказал я.
— Не очень, — ответил Юн. — Ну, давай.
Он подошел к ели и стал карабкаться вверх.
Это было нетрудно, нижние ветви были толстые и длинные, они тяжело гнулись вниз, и за них легко было цепляться, раз, два, и Юн очутился в нескольких метрах над землей, я полз следом. Он поднимался быстро, но метров через десять сел и стал меня ждать, там было просторно, мы устроились рядом, каждый на своей здоровой ветке. Он показал на что-то маленькое на своей: в том месте, где ветка разделялась надвое, висело гнездышко, похожее на глубокий бокал или, скорее, на кулек. Я видел множество гнезд, но ни одного такого маленького, легкого, такой изящной формы, сработанного из мха и перышек. Оно не висело. Оно парило.
— Это королек. — Юн потянулся, запустил три пальца в скрытое перышками отверстие и вытащил яичко, настолько крошечное, что я только глаза вытаращил. Он крутил яичко подушечками пальцев и протягивал его в мою сторону, чтобы я рассмотрел его вблизи, мне было немного дурно от этого кружения перед глазами и от мысли, что всего через несколько недель это малюсенькое овальное яичко превратится в живую птицу с крыльями, которая взлетит с ветки на самой верхушке и бросится вниз, но не разобьется о землю, она преодолеет земное притяжение благодаря инстинкту и силе воли. И я сказал вслух:
— Ну ни фига себе, — сказал я, — чтоб такая малость потом ожила и стала летать. — Прозвучало глуповато и, уж во всяком случае, много не дотянуло до воздушного, шелестящего чувства, переполнявшего меня. Но пока я произносил эти слова, что-то произошло, причем у меня не было возможности это понять или отследить, но, когда я поднял глаза на Юна, лицо у него было белое и каменное. Мои ли слова тому причиной или яичко, это я уж никогда не узнаю, но что-то вызвало в нем мгновенную перемену, он смотрел мне прямо в глаза, как будто бы никогда раньше не видел, впервые не улыбался, зрачки стали огромными и черными. Он разжал пальцы и выронил яйцо. Оно падало вниз вдоль ствола, я провожал его взглядом, но вот оно налетело на одну из нижних веток, разбилось и разлетелось на мелкие белые хлопья, они брызнули во все стороны, а потом долго планировали вниз, невесомые, как снежинки, и медленно, медленно растворялись. Или это просто мне так запомнилось, потому что я не припомню, когда еще меня доводили до такого отчаяния. Я снова поднял глаза на Юна, но он второй раз качнулся вперед, сковырнул гнездышко и теперь растирал его пальцами в труху в нескольких сантиметрах от моего носа. Я хотел заговорить, но не мог произнести ни слова. Вместо лица у Юна была белая как мел маска с открытым ртом, из него раздавались звуки, от которых у меня холодела спина, я сроду не слышал ничего подобного, гортанный вой зверя, которого я никогда не видел и мечтал никогда бы и не видеть. Юн снова разжал руку, с размаху шлепнул ладонью по стволу и стал скрести ее о кору, полетела пыль, а под конец осталось что-то клейкое и тягучее. Я отвернулся. Зажмурился. А когда я наконец открыл глаза, Юн был уже далеко внизу. Он почти скользил с ветки на ветку, я не отрываясь смотрел в его жесткие, темно-русые волосы на макушке, но он ни разу не взглянул наверх. Последние метры он просто падал и грохнулся о землю со стуком, хорошо слышным даже там, где сидел я, как куль завалился на колени, уперся лбом в землю и так, скрючившись, стоял, как мне показалось вечность, и я эту вечность тоже не дышал и не шевелился. Я не понимал, что произошло, но чувствовал свою вину. Только не знал, в чем она. Наконец он встал и пошел вниз по тропинке негнущейся походкой. Я выдохнул и медленно снова набрал воздуха в легкие, в груди свистело, я отчетливо слышал свист, как при астме. Я знаю одного астматика, он живет в двух шагах от нас дома, в Осло. И он дышит с таким звуком. Черт возьми, подумал я, вот еще астму себе заработал, вот так ей и обзаводятся, когда что-нибудь такое случается. И я полез вниз, не быстро, как Юн, а так, словно бы каждая ветка — моряцкая вешка и мне нужно сжимать ее в руках долго-долго, чтобы ничего важного не пропустить, и я все время напоминал себе, что надо дышать.
И как раз тогда, по-моему, сменилась погода. Я стоял на дорожке, Юна нигде не было, он исчез в той стороне, откуда мы пришли, вдруг я услышал, как загудел ветер в деревьях у меня над головой. Глянул вверх — ели раскачивались и хлестали друг друга ветками, со скрипом гнулись под ветром высоченные сосны, земля под ногами ходила ходуном. Я как будто бы зыбко качался на воде, от этого подташнивало, я озирался в поисках за что бы зацепиться, но все болталось и двигалось. Небо, только что прозрачно-голубое, стало стального цвета, лишь над утесом на той стороне желтел болезненно тонкий струпик света. И сверкали молнии. Вслед за тем загромыхало, дрожью отдалось во всем теле, резко похолодало, да еще рука в том месте, где ее порвала колючая проволока, нехорошо болела. Я стал быстро, почти бегом, спускаться по тропинке обратно, вниз к загону с лошадьми, ветер стих, но в лесу стояла дрожащая тишина, и моя новая астма сплющивала грудь.
Я замер посреди тропинки. Первые капли смазали меня по лбу. Впереди появилась спина Юна. Он не бежал, иначе бы он был уже далеко, и шел не быстро, но и не медленно. Просто шел и шел. Я хотел было окликнуть его и попросить подождать меня, но не решился, побоялся сбить дыхание. К тому же спина выглядела как-то так, что хотелось помолчать, и я пошел за ним, не сокращая расстояния, мимо дома Баркалда, окна которого теперь горели особенно ярко на фоне черного неба; интересно, подумал я, стоит ли хозяин у окна, провожая нас взглядом и зная, где мы были? Я взглянул на небо в надежде, что дело ограничится теми несколькими каплями, но над утесом сверкали молнии и громыхало. Вообще я грозы не боюсь и сейчас не испугался, но я знал, что, когда гром и молния идут без зазора, меня может убить в любую секунду, и от этого было странное чувство: ты один как перст и ничем не защищен. И вдруг стеной хлынул дождь, я уперся в стену, я вымок насквозь в одну секунду, как будто на мне вообще не было одежды. Мир стал серым от воды, я с трудом различал Юна, шедшего в сотне метров впереди. Но здесь он уже не был мне нужен как проводник, я знал, куда идти. Свернул и побрел напрямик через луг Баркалда, будь я сухой, высокая трава вымочила бы на мне штаны, они стали бы тяжелыми и липли бы к ногам. Зато сейчас об этом можно было не тревожиться. И я подумал, что придется Баркалду отложить покос на несколько дней, чтобы трава высохла. Ее не косят влажной. Интересно, думал я, позовет ли он нас с отцом косить, как прошлым летом, и уплыл ли Юн на ту сторону один или ждет меня у лодки. Можно, конечно, вернуться назад на дорогу, дойти до магазина и там перейти по мосту на нашу сторону и дальше продираться лесом, но это долго и устанешь. Лучше просто переплыть реку. Сейчас наверняка холодно и течение сильное. В мокрой одежде стало ужасно холодно, теплее было бы раздеться. Я остановился посреди тропинки и стал стаскивать с себя рубашку и свитер. Они липли к телу, не снимались, но наконец я справился, скатал их в куль и сунул под мышку. Все было настолько мокрое, хоть смейся, дождь лупил по голому телу и странно грел. Я потер торс рукой, так хоть бы хны, ничего не почувствовал, и кожа, и пальцы онемели, только спать хотелось, устал я очень, прилечь бы на минутку, закрыть глаза. Я стер дождь с лица. Мне было немного дурно, кружилась голова. И вдруг я вышел к реке, ее не было слышно за дождем. Передо мной качалась лодка с Юном. Его волосы, всегда торчавшие жесткими упрямыми вихрами, облепили голову. Он взглянул на меня сквозь дождь, подгреб поближе и упер корму лодки в берег, но ничего не сказал.
