Сейчас он мог воспроизвести события того дня не только вкратце, не только складывая вместе разрозненные детали, но и повторяя довольно точно, несмотря на некоторую расплывчатость границ, весь путь: дорога, правда, начиналась сразу за небольшим променадом пансиона, однако ее подлинная сущность проявлялась немного дальше, где-то возле раскидистой сосны.
Итак, поскольку наш герой после полного впечатлений дня засыпал, думая об удивительном механизме памяти, который никогда не удается свести к простому суммированию фактов, у нас нет оснований поступать иначе. Впрочем, отметим сразу: следующие трапезы в обществе мадам де Венанкур, пастора Гропиуса и Кьекерникса особо не отличались от двух предыдущих, которые мы описали. По той же причине не заслуживают более подробного описания прогулки Касторпа по палубе, когда его вырывал из задумчивости зычный голос боцмана, или посещения машинного отделения, где офицер-механик Томас Фидлер не только открывал будущему инженеру все более глубокие тайны работы судовых машин, но и укреплял уверенность молодого человека в том, что избранной им профессии отведена исключительно почетная роль в нынешнем, едва начавшемся столетии, которое — как ни одно из минувших — благодаря науке станет веком благосостояния и прогресса.
Чтобы удовлетворить любопытство читателя, добавим еще несколько подробностей, которые для Касторпа, впрочем, не имели особого значения. Кьекерникс, протрезвев, становился молчаливым и угрюмым, что шло вразрез с требованиями его экстравертной натуры, и он немедленно восполнял содержание алкоголя в организме, однако со своих спутников переключился на команду «Меркурия». Однажды ему удалось втянуть в разговор самого капитана Матиаса Хильдебрандта, который опрометчиво позволил голландцу подняться на мостик. В другой раз он заставил первого офицера выслушивать свои многословные суждения о навигации в Желтом море. Отчитал боцмана за неважнецкое состояние палубы и такелажа, а когда тот послал его ко всем чертям, отправился к кочегарам, дабы проверить, достаточно ли хорошим сортом угля запасся «Меркурий». Зато пастор Гропиус и мадам де Венанкур явно нашли общий язык. Подчеркивая официальный характер случайного знакомства громкими репликами типа «ничего нет лучше, чем повстречать братскую душу в бушующем океане» или «рассчитывать на достойное общество в пути могут люди с чистыми помыслами и благородным характером» — которые звучали даже когда поблизости никого не было, — они большую часть времени проводили вместе, прогуливаясь по палубе либо беседуя в кают-компании за игрой в карты, к чему мадам де Венанкур принудила пастора с истинно французским, если не сказать католическим, легкомыслием.
Добавим, что очень неспокойное в первую ночь море немного разгладилось уже на следующее утро и осталось таковым до конца путешествия, что, разумеется, порадовало Ганса Касторпа. Вооружившись сильным биноклем, который дал ему Томас Фидлер, он выискивал на морских просторах далекие точки, через некоторое время превращавшиеся в четкие силуэты кораблей. Не без дрожи волнения Касторп разглядывал корпус старого клипера: под норвежским флагом и полными парусами он двигался горделиво, точно аристократ прошлого века, лишь изредка и неохотно посматривая на трубы встречных пароходов. С не меньшим интересом будущий инженер наблюдал за российским военным кораблем: это был современный, чрезвычайно маневренный и быстрый крейсер, каких он еще никогда не видел. Жерла орудий, хоть и прикрытые брезентом, позволяли догадаться, какие разрушения может произвести этот корабль. Впервые в жизни Ганс Касторп не сумел прочитать название, начертанное рукой своего современника. Странной формы, совершенно незнакомые буквы не складывались ни в одно известное слово, и даже смысл его ухватить не удавалось. «АВРОРА» — это звучало настолько абсурдно и весело, что наблюдатель удовлетворился предположением, будто это имя русского богатыря, вероятно много веков назад спасшего свою родину от монгольского или китайского нашествия.
Вот и все, что мы хотели сказать относительно последующих тридцати шести часов рейса «Меркурия». Через двое суток корабль миновал мыс песчаного полуострова под названием Хель и взял курс на Гданьск. Ганс Касторп, проснувшийся еще до рассвета и совершивший у себя в каюте необходимый утренний туалет, стоял на капитанском мостике рядом с рулевым и первым офицером с кружкой горячего кофе, которым угостил его сам капитан. Огромный шар солнца поднимался над водой с левого борта. С правого можно было увидеть нескончаемую череду белых песчаных дюн, увенчанных зеленью сосен. Между «Меркурием» и сушей заскользили скорлупки парусных рыбацких лодок.
— Это кашубы, — сказал капитан Матиас Хильдебрандт. — Ловят треску. Если зайдете в таверну в предместье, услышите их язык. Невероятная мешанина! Когда-то у меня на паруснике служили несколько кашубов. Никогда не знаешь, о чем они думают. И представьте, — он с симпатией взглянул на Касторпа карими глазами, — в каждом порту, если было воскресенье, все искали католическую церковь.
— Все равно они лучше полячишек, — голос рулевого прозвучал сухо и деловито. — По крайней мере не мечтают перерезать нам глотку!
— Господин Фогель, — капитан Матиас Хильдебрандт чуть не выронил кружку с кофе. — Во-первых, вас никто не спрашивал. А во-вторых, поскольку с нами здесь молодой человек, который собирается учиться в Гданьске, считаю нужным сообщить, что за свою долгую жизнь мне доводилось работать и с поляками. И, как видите, со мной все в порядке, в отличие от вас — вы отклонились от курса на два румба! Исправьте свою ошибку!
Рулевой немедленно исполнил приказ. Но напряжение не исчезло, отчего на мостике повеяло невыносимо тяжким духом разногласий, которые — что было ясно Касторпу — не имели отношения ни к полякам, ни к кашубам. О существовании последних он, впрочем, услыхал впервые в жизни и если не стал задавать вопросы, то лишь потому, что не хотел демонстрировать свое невежество, в чем, впрочем, его вины не было. Учитель географии Штеллинг вкладывал в головы гимназистов знания о многих континентах и экзотических народах, однако никогда словом не упомянул о том, что близ восточной границы государства живут какие-то кашубы.
К счастью, никто не поинтересовался мнением юного путешественника — на мостике готовились к входу на гданьский рейд. Ганс Касторп увлеченно наблюдал за этими приготовлениями. Замедление оборотов двигателя, сигнализация флажками, приказы, отдаваемые капитаном, суета на палубе — все это предвещало скорые перемены, что в любое морское путешествие вносит бодрящую струю: ведь что ни говори, его суть — независимо от проделанного расстояния — однообразие. Кроме того, свою роль сыграл вполне естественный фактор любопытства: молодой человек дождаться не мог, когда же он увидит издалека конечный пункт своего путешествия, панораму города, обещание грядущих событий, о которых заранее нельзя сказать ничего кроме того, что произойдут они именно здесь, а не в каком-либо ином месте.
Долг летописца обязывает также отметить, что взгляд нашего героя, поминутно регистрирующий все происходящее на палубе, в какой-то момент наткнулся на хорошо известных ему особ. Трезвый Кьекерникс, в элегантном сюртуке, аккуратно причесанный и гладко выбритый, выглядел по меньшей мере десятью годами моложе. Мадам де Венанкур, стоявшая рядом с пастором Гропиусом, вертела в руке сложенный зонтик, который ей вряд ли мог понадобиться: дождь не предвиделся, а солнце над заливом, хоть и заставляло щуриться, было еще далеко от зенита. У преподобного пастора на голове красовался котелок, что, вкупе с развеваемыми утренним бризом полами черного пальто, уподобляло его биржевому маклеру. Вся троица стояла на носу парохода, вероятно комментируя маневры буксира. Ганс Касторп был очень доволен, что попутчики явно не намерены вовлекать его в свою беседу. С мостика ему гораздо лучше было все видно, и своей тихой радости, сопровождавшейся короткими бурными всплесками душевного волнения, он мог предаваться в одиночестве.
