Внезапно он поднял на меня глаза; не припомню, чтобы мне приходилось видеть такие.
В дырах подо лбом застыли вытаращенные белки закатившихся глаз, очерченные узкими полосками темной, грязной, гнилой крови; нижние ресницы на левом глазу прилипли к белку и поблескивали на закатившемся глазу, как тонкие, узкие, едва заметные брызги.
— Антихрист, убийца, сатана! — принялся орать старик диким голосом, быстро и из последних сил, чтобы успеть выкрикнуть все те проклятия, которые еще таились у него под сердцем и на языке.
Я надел свою солдатскую шинель и вышел из комнаты, сопровождаемый стариковским криком и детским плачем.
Поднявшись из подвала наверх во двор, я услышал топот детских ног. Я понял, что дети разбежались.
3
Худшим в истории с «польским королем» было, однако, то, что мне теперь снова негде было ночевать. Вернуться на ночлег к старику было невозможно. Его сумасшедшая гордость не допустила бы, чтобы в его комнате находился человек, поднявший на него руку. Тем более, если бы он узнал, что этот человек — еврей.
Дождь перестал. Из северной части города пришел колючий ветерок, предвестник зимы, и принялся сушить мостовую и асфальт тротуаров.
Сделав пару шагов, я ощутил что-то вроде щекотки в правой руке. Сперва я подумал, что меня кто-то останавливает, обернулся, но увидел нечто совсем простое: от рукава моей изношенной солдатской шинели оторвался лоскут, тем самым предоставив ветру свободный доступ к моей грубой солдатской рубахе из толстой фланели.
«Откуда новая прореха?» — возник вопрос в моей голове.
В последние дни на моей шинели стали, откуда ни возьмись, появляться прорехи, будто язвы на больном теле.
Порой случалось, что мне подолгу приходилось стоять и размышлять, где и обо что я зацепился и порвал шинель. Я мучился в раздумьях, пытаясь припомнить все места, в которых побывал за день, за последние два дня. Но все же я никак не мог сообразить, где порвал шинель.
Удрученный, я пришел к выводу, что прорехи знаменуют собой в моей безотрадной жизни что-то вроде новой напасти, среди прочих, которые преследуют меня на каждом шагу — теперь они даже истязают мою верхнюю одежду.
Похолодало. Единственным средством, помогавшим от холода, было пуститься в долгую беседу с самим собой.
Мысли обо всякой небывальщине, о разных глупостях заставляли меня на долгие часы забывать о том, что холодно, что скоро наступит настоящая зима.
Смех разбирал меня от того, как удивительно умно и хитро человек может одурачить свои холодные руки, свое промерзшее тело, мечтающее согреться в постели.
Я ходил по улицам уже несколько часов. Настал час, когда запирают ворота. Тяжелые хриплые вздохи железных ворот и ржавых ключей доносились отовсюду.
Как странно!
Мне показалось, что это меня запирают на безлюдной, чужой улице, на которой я никогда не обрету теплой постели.
Уже четыре с лишним года, с тех самых пор как меня забрали в солдаты, я не ощущал мягкого прикосновения пухового одеяла.
Бряканье ключей зло и ядовито отдавалось в ушах — меня заперли на улице… Мне только и оставалось, что брести из улицы в улицу…
Куда бы пойти переночевать? Если бы у меня было триста марок, я бы отправился к одному еврею у вокзала, у которого ночевал несколько дней после демобилизации, когда у меня еще оставались какие-то деньги.
Холод пробирал до костей. Кроме того, мною все еще владела легкая лихорадка, возбуждение от истории с «польским королем». Я дрожал, мне казалось, что волосы по-прежнему стоят у меня дыбом.
Где бы раздобыть триста марок?
Спустилась тьма, ветер раскачивал деревья.
— Ты пропал, — сказал я сам себе. — Хоть разорвись — ничего тебе не поможет, ты погибнешь на улице!..
На пустой улице показалась тень человека. Я с безотчетной радостью побежал ему навстречу, будто это мой добрый друг пришел ко мне на свидание.
Это была женщина средних лет. На ней была шляпа с широкими темными полями, которые закрывали лицо. В правой руке она несла плетеную кошелку.
Я поприветствовал ее:
— Добрый вечер, сударыня!
Она не ответила на мое приветствие, лишь раскрыла рот от страха, глядя на меня с большим подозрением.
— Вы несете такую тяжесть? Как может женщина тащить такую тяжесть? — сказал я, сам не понимая, что говорю, и взял в руки плетеную кошелку.
Она испуганно вскрикнула, оставила кошелку в моих руках и пустилась наутек.
От изумления я застыл на минуту у кирпичной стены.
— Меня принимают за грабителя!.. Должно быть, я выгляжу очень «благородно»!.. — буркнул я и прибавил шагу, пытаясь догнать женщину.
— Извините, сударыня! — крикнул я изо всех сил, чтобы напуганная женщина, находившаяся уже на приличном от меня расстоянии, услышала. — Извините, я не грабитель, не разбойник, нате вашу кошелку!
— Ага, захотели забрать те несколько злотых, что у меня есть? Полиция! Полиция! — закричала она испуганным голосом.
Вокруг не было ни души. Куда ни глянь — никого.
— Клянусь вам всем, что для меня свято, — заговорил я с ней, — я не собираюсь вас грабить!
— Знаем мы вас, знаем мы вас, негодяев!.. Хотите меня ограбить, так не надо делать вид, будто бы вы приличный человек… — вышла она из себя.
Несколькими короткими перебежками, как учили в армии, я добрался до нее, силой нацепил ей на руку кошелку и пошел обратно.
Когда я уже отошел от нее на несколько метров, она остановилась, развернулась, поразмыслила и крикнула мне вслед:
— Подойдите, молодой человек, подойдите!
Я подошел к ней. Она внимательно смерила меня взглядом, рассмотрела мое лицо сквозь синие очки, которые были едва видны из-за широких полей глубоко надвинутой шляпы. Затем открыла ридикюль, достала банкноту и сунула ее мне.
— Возьмите, молодой человек!.. Возьмите!.. Вы ведь, кажется, солдат? А, были солдатом?.. Вы должны меня простить за то, что я приняла вас за грабителя… Вы ведь ужасно одеты, да и лицо у вас жуткое… А кроме того, ночь, тишина, плохое освещение… К черту этого нового министра!.. Только и делает, что замышляет новые войны, а бедные солдаты мрут с голоду! — быстро и прерывисто сыпала она словами, хотя страх еще не совсем исчез с ее лица. — Вы действительно не грабитель? Ведь это чудо Господне! Выглядите так, будто у вас уже три дня ни крошки во рту не было… К черту этого нового министра!.. Выглядите, как мертвец, как курица ощипанная, которую зарезали, чтобы она не сдохла от болезни, вот как вы выглядите… Вы обязаны дать отдых вашим молодым костям, ведь так можно подцепить чахотку, неизлечимую болезнь… К черту этого нового министра!..
Она махала руками, раскачивалась всем телом, захлебывалась словами, повторяя «к черту этого нового министра» как проклятие, как ругательство. В конце концов, убедив себя в том, что я не грабитель, она мягко взглянула на меня и дала мне нести свою кошелку.
