В баре, хоть и не забегаловке, но невысокого пошиба, пахло горелым маслом. Мишура над зеркалом запылилась. Тут ошивались продавцы, конторские служащие, мелкие торговцы. Сплошь немцы, все на одно лицо. Были тут и еще девушки, но солдат, кроме них, не было. Фрэнк притиснул девушку к себе, она хихикала и скидывала его руку со своей груди — мужчины в баре прислушивались к их разговору, не сводили с них глаз.
Один из троих амбалов с злющими глазками подошел к Эрнсту, схватил его за руку. Эрнст напрягся, убрал руку в карман. Малкольм смотрел на него во все глаза.
— Уведи их отсюда, да побыстрей, — сказал амбал. — Эта девчонка с нами.
Эрнст сразу раскусил, что это за тип, и охотно полез бы в драку, но, вспомнив, что у него нет документов, вспомнив убогие ниссеновские бараки, нуднейшие лекции о демократии для беженцев в Сандбостельском лагере[26]— все, что снова ждет его, попади он в полицию, решил, что затевать драку никак не стоит.
— Ладно, — сказал Эрнст. — Но пусть сначала допьют.
И четверка оставила подвал. Фрэнк и Малкольм ушли вперед.
— У немчика под курткой финка, — сказал Малкольм.
— Ты что, думаешь — быть беде?
— Нет, если предупредить Ники.
— Ники и слушать тебя не станет. Ты что, не знаешь Ники?
Четверка долго брела по узким унылым проулкам Старого города, по обеим сторонам которых теснились бары, церкви, бордели, и уже в сумерках вышла наконец на более просторные и многолюдные улицы Мариенплац[27]. Здесь вот уже несколько лет и днем и ночью шла работа — восстанавливали кварталы, практически стертые с лица земли союзническими бомбардировками. Неделя за неделей Мюнхен возрождался и поднимался все выше и выше. Тут леса разбирали, там строили. Лицо города менялось день ото дня, отчего казалось, что жизнь в нем кипит, но Ники в этот бум не очень-то верил. Повсюду с занятым видом сновали хозяева, сновали рабочие, однако новые магазины на Театинерштрассе производили эфемерное впечатление карнавальных балаганов, времянок: ведь шапито — не ровен час — могут за одну ночь разобрать и увезти из города. Мужчин зрелого возраста почти не встречалось. В кафе сидело слишком много женщин без спутников. В такие дни ни во что не веришь. Ники это ощущал, Эрнст — знал. Когда они пересекали Штахусплац, Эрнст сказал:
— В тысяча девятьсот девятнадцатом году красные — у них было всего четыре человека и два пулемета — удерживали эту площадь против полка.
— Ты коммунист? — спросил Ники.
— Был коммунистом. Занимался чем-то там в ССНМ, но теперь… — Эрнст колебался: его подмывало отпустить что-то едкое про Восток и Запад, — теперь у меня нет политических взглядов.
— И у меня нет. — Ники подождал, пока Фрэнк и Малкольм не завернут за угол, и вынул из кармана пачку купюр. — Вот, — сказал он и отделил от пачки три двадцатки. — Я знаю, ты на мели. Отдашь, когда разживешься.
Деньги Эрнст взял, но был явно озадачен.
— Пошли. — Ники обидело, что Эрнст взял деньги, ни слова не говоря, при том что его воротило, когда перед ним рассыпались. — Давай их догоним.
Малкольм и Фрэнк ждали за углом.
— Пошли к Пег, — в который уже раз попросил Малкольм.
— Послушай, старик, — сказал Ники, — если мы пойдем к Пегги, она начнет приставать, почему я не повидался с ней вчера да почему позавчера. Она меня достала. Мне нужна оторва, а какая из нее оторва.
Фрэнк предложил пойти куда-нибудь, где можно потанцевать.
— У тебя одно на уме, — сказал Ники.
В войну Jazzkeller[28]служил бомбоубежищем. Пока четверка спускалась по отсыревшим бетонным ступенькам, о каменные стены бился негритянский блюз, омываемый волнами желтого дыма и смеха. Пробираясь сумрачными извилистыми коридорами, спотыкаясь о брошенные на пол пивные бутылки, они в конце концов вышли в битком набитое преддверие погребка.
— Почему бы тебе, — подначивал Эрнста Малкольм, — разнообразия ради не поставить нам выпивку?
— Сейчас моя очередь, — сказал Ники. Ему было стыдно. Он с тоской смотрел, как Малкольм раздраженно впихивает в брюки вечно выползавший живот. И дружественно хватил Малкольма по плечу. — А отсюда отправимся к Пег.
— Если ты не против моего общества, — сказал Малкольм.
Ники протолкался сквозь толпу и вернулся с четырьмя бутылками пива. Затем протиснулся — остальные последовали за ним — в низкую дверь, ведущую в просторный погреб. Сводчатый потолок можно было разглядеть лишь там, где изредка расступались облака сигаретного дыма. Справа от Ники уходили в бесконечную темноту длинные деревянные столы. Сквозь просветы в разъедающем глаза дыме вырисовывались головы и руки без туловищ, хватающие бутылки. Шум, едва музыка стихала, оглушал. К Ники подтолкнули какую-то девчонку — они обнялись. Вскоре девчонку, а с ней и его бутылку пива поглотила толпа. Ее место тут же заняла другая, прилипла к нему — не отдерешь — точно пластырь. Где-то над ними в ослепляющем свете лампочек в пятьсот ватт скверно играл оркестр, Ники с девчонкой вдруг вынесло в свободный от людей круг. Малкольм уже стоял там, озирался, щупал намокший пожелтевший бинт.
— Где Фрэнк? — спросил Ники.
— Ходил отлить с… — Малкольм показал на Фрэнка и Эрнста, они пробирались к ним. — А вот и они.
Огненная шевелюра Фрэнка слиплась от пота.
— Его вырвало, — сказал Эрнст. — Нам, наверное, лучше уйти.
На улице Малкольм догнал Ники.
— У Фрэнка пропал бумажник, — сказал он.
Ники обтер голову рукой.
— У Фрэнка пропал бумажник, — сказал Малкольм, — и мы с тобой знаем, кто его спер.
— Ты сбрендил. Наверняка его стибрила какая-нибудь поблядушка.
— Скажешь тоже.
— Он не крал бумажника. Не крал. Почему бы тебе не вести себя с ним по-человечески. Он не расстрелял ни твоего зейде[29], ни… Не исключено, что Эрнсту приходилось так туго, как нам с тобой и не вообразить. Оставь его в покое, а?
— Дашь его обыскать?
— Малкольм, иди к черту.
— Ставлю месячный оклад против одного доллара, что бумажник спер Эрнст.
Эрнст и Фрэнк догоняли их.
— Тронешь его хотя бы пальцем, я тебе шею сверну.
— Ага, боишься, что украл он?
