— Ты опять наслушалась Марию. Не верь тому, что она говорит тебе о цыганах или о коммунистах. А теперь поторопись. Тебе пора в школу. Сестра Розария всегда меня ругает, когда ты опаздываешь.
— Папочка, а вдруг он захочет меня обидеть?
Я поднял дочку, чтобы мы могли посмотреть друг другу в глаза.
— Я ведь тебе уже говорил: твой папа, возможно, и глупый. Ну а какой еще?
— Большой, — хихикнула Ли.
— Насколько большой?
— Огромный. В тебе шесть футов и шесть дюймов.
— Как называют меня дети в твоей школе?
— Они прозвали тебя Il Gigante — великаном, — снова рассмеялась дочка.
— Да, я великан. А тот человек — карлик, карабкающийся по бобовому стеблю.
— Но карлик убил великана, срубив стебель, — возразила Ли.
Я стиснул ее в объятиях и рассмеялся:
— Да, тебя не проведешь, Ли. Вся в маму. Но не беспокойся. Это же сказка. В настоящей жизни великаны чистят зубы костями, выдернутыми из ног таких карликов.
— Фу, какая гадость! Мне теперь и зубы чистить не захочется.
Я услышал, как с улицы в прихожую вошла Мария и крикнула Ли:
— Buon giorno, piccolina[9].
Поставив зонтик в шкаф, Мария вошла в кухню, и я налил ей чашку кофе.
— Buon giorno, Dottore, — поприветствовала меня Мария.
— Я не доктор, Мария, — ответил я на своем правильном итальянском.
Я не способен усвоить диалект Марии. Он отчасти напоминает птичий щебет, отчасти — речь заики, однако Мария никогда не раздражалась, когда я ее не понимал.
— В Италии вы доктор, — сказала она по-итальянски. — Поэтому радуйтесь и придержите язык. Мне нравится называть вас «доктор» в присутствии других служанок. Они знают, что я работаю на благородного человека. Кстати, ваш друг все еще здесь.
— Я видел его с террасы. Кто-нибудь его знает?
— Консьерж разговаривал с владельцем «Бон кафе». Незнакомец говорит, что он турист из Милана. Но почему турист смотрит только на этот дом и не интересуется палаццо Фарнезе? Бруно из газетного киоска думает, что этот человек — полицейский и что вы, наверное, связаны с наркотиками или с Красными бригадами. Никто из карабинеров его раньше не видел, но они слишком молоды, чтобы видеть кого-то, кроме своих матерей. Он покупает сигареты в cartoleria[10]у Джанины. За ним вся пьяцца следит. На вид он не опасен. Просят передать, чтобы вы не беспокоились.
— Скажите им спасибо. Постараюсь их отблагодарить.
— В этом нет нужды, — ответила она. — Хоть вы и la piccolina — иностранцы, но живете на пьяцце. А у нас за соседей стоят горой.
— Выходите за меня замуж, Мария, — произнес я, взяв ее за руку. — Выходите за меня. Я отдам вам свои деньги и позволю растить ребенка.
— Не говорите глупости. Sciocchezze![11]— громко расхохотавшись, вырвала руку Мария. — Americano pazzo[12]. Вы меня все время дразните. А вдруг в один прекрасный день я скажу «да», и что вы тогда будете делать, Dottore?
— Позвоню Папе. Пусть притащится в собор Святого Петра и обвенчает нас.
— Вы для меня слишком большой, синьор Макколл, — заметила она, окинув меня взглядом. — Того и гляди, раздавите в постели.
— Тысяча извинений, — ответил я, увидев, что в дверях кухни появилась Ли, уже одетая для школы.
Ли широко улыбнулась, чтобы я мог видеть ее тщательно вычищенные зубы. Я подошел, проверил ее уши, шею и, одобрительно кивнув, послал ее к Марии, которая принялась заплетать ей косы. Волосы Ли темной волной блестели под электрической лампой. Когда она встряхивала ими, они мерцали, словно вода в реке.
— Беллиссима, беллиссима! — запела Мария, заплетая волосы в красивые косы. — Самая хорошенькая девочка на площади.
Вся жизнь Ли сосредоточилась вокруг площади Фарнезе. Дочь находилась в блаженном неведении, что я бежал от прошлого и за мной гналось слишком много охотников. Она не помнила, как мы летели из Южной Каролины в Нью-Йорк или ночного полета на самолете компании «Аль Италия», который и доставил нас в Рим.
Ли схватила меня за руку, когда мы поздоровались с консьержем и вышли на яркий свет.
Мужчина повернулся к нам спиной и прикурил еще одну сигарету. Затем притворился, что читает надпись на мемориальной доске над аптекой.
— Ты ведь не станешь с ним драться, папочка? — спросила Ли.
— Даю слово: драться не буду. Ты считаешь меня глупым? После того, что случилось в прошлый раз?
— Я напугалась, когда тебя посадили в тюрьму, — сказала она.
— А уж я-то как напугался. Рим закончил боксерскую карьеру твоего папы.
— Все монахини знают, что ты сидел в тюрьме «Реджина Коели», — осудила меня Ли с высоты своего восьмилетнего возраста. — Даже сестра Розария. Это очень стыдно.
— Это было несовпадение культур, — возразил я, когда мы пошли по забитой народом площади. — Великан подумал, что должен надрать кое-кому задницу. Ошибочное суждение, которое мог бы сделать любой американец.
— Ты должен мне тысячу лир, — заявила Ли.
— Я не произнес ни одного нецензурного слова. А потому ничего тебе не должен.
— Ты сказал слово на букву «з». За это полагается тысяча лир.
— «Задница» не считается нецензурным словом. В английском языке словом «ass» называют осла, и пришло оно из Библии. Вот, например: «They rode Jesus through the city seated on a small ass»[13].
— Ты использовал это слово в другом значении, — возразила Ли. — Так что по-честному ты должен дать мне тысячу лир.
— Я взрослый, — сказал я. — И мне по должностной инструкции не положено быть честным с детьми.
— Я была с тобой в тюрьме, — чопорным голоском произнесла Ли. — Сестра Розария считает, что тебе должно быть стыдно.
— Я стал жертвой общества, где господствуют мужчины и где меня не так поняли.
— Ты поступил как грубиян, — добила меня Ли.
Каждый раз, когда я терял самообладание, повышал голос или когда оказывался в ситуации, содержащей семена раздора, Ли напоминала мне о моем самом спорном нарушении итальянских обычаев. Случилось это в наши первые месяцы в Риме, когда я еще только пытался приспособиться жить без всякой помощи, с ребенком на руках в чужом городе. Каждый день я сталкивался с необходимостью удовлетворять самые разные потребности и желания малышки. От меня требовались умения городского менеджера, способного провести ее через все засады, которые Рим устраивал на нашем пути. Только чудом удалось найти нужного педиатра. Чтобы установить телефон, потребовались: три поездки в ратушу, четыре — в телефонную компанию, три взятки наличными и ящик хорошего вина консьержу, знавшему брата друга, жившего по соседству с мэром. Город явно гордился своей крайней неэффективностью. Его добродушная анархия каждый день доводила меня до изнеможения.
