— Что-то яперестала ее понимать… Наверное, синтаксис для меня сложноват. И лексика.Произношение у нее американское. И говорит она неразборчиво. Все-таки моипознания в английском очень-очень скромные… Даже голова разболелась…
— Наверное,тут на библейскую тему, — предположил отец Ерм. — Что-то о святом семействе.Разве не так?
Понял онвсе-таки это «saint baby».
Нэнсинапряженно смотрела на нас.
— Может быть,и на библейскую, — уклончиво согласилась я.
Ну а что —этакая новоявленная Фамарь… Желает любой ценой заполучить вожделенное святоесемя. Родить ребенка, не зараженного грехом… Боже мой!
И в этотмомент, на беду, в келью постучал Дионисий:
— Отец Ерм,там к вам какие-то гавайцы с гитарами. Один в черной шляпе, а другой вообще впапахе со звездой… А третий — еще и с бубном.
— Кто такие?Какие-такие гавайцы? Ничего не знаю. Ты как по-английски? Попереводи-ка тут. Авы пойдите, посмотрите, что там за гавайцы такие, — сказал он мне.
Дионисий,профессорский сынок, английская спецшкола, уселся на мое место. Я сделала емустрашные глаза, пытаясь предупредить друга об опасности, и выскользнула вон.
И вотДионисий, ничего не подозревая, взялся добросовестно переводить «word by word»и вдруг осекся, но отец Ерм вполне благожелательно, но притом и властно на негосмотрел, ожидая прояснения сути. И когда Дионисий, выбирая наиболее деликатныевыражения, перевел, отец Ерм только тихонько хмыкнул, но по тому, как он этосделал, Дионисий понял, что до него так и не дошел смысл и он так и неуразумел, чего от него здесь хотят. И Дионисий подумал, что коль скоро егопозвали как переводчика, то его функция и состоит в том, чтобы речь иностранкистала понятной игумену, и что если эта речь кого-то и обличает, то конечно жене отца Ерма — он-то тут не при чем… И потому попросту взял и растолковалнэнсины рассуждения самыми простыми словами. И не выдержал и расхохотался.Очень уж ему это показалось диковинным: заявиться к подвижнику с предложениемзачать от него святое дитя! Улыбнулась и Нэнси, сияя зубами. И всего этого отецЕрм, до которого, наконец, «дошло», не мог выдержать. Конечно же, выгнал их,рявкнул грозное «вон», взметнул указательный палец, нацеливая его на дверь…
Я же — прошлапо Афонской горке. У беседки стояли три смуглых нездешних странника, все трое сусиками, и все с гитарами. Двое в черных шляпах, а на одном была нахлобученанастоящая каракулевая генеральская папаха с красной звездой. Стояли как ни вчем не бывало, посмеиваясь. Прошли группкой безо всякого пропуска, как в паркпогулять. Того гляди, вот-вот достанут сигаретку и закурят, сладко затягиваясьна сентябрьском ветерке…
— Вы ищитеНэнси? — спросила я.
— Нэнси,Нэнси — загалдели они.
— Она сейчас,— пообещала я, останавливаясь возле них.
Действительно, вскоре вдалеке мелькнула белая бурка и стала удаляться в сторонумастерской. То, должно быть, добрый Дионисий повел несчастную Оклахому утешатьв мастерскую.
Мы сгавайцами двинулись следом.
В мастерскойдействительно был уже «чи Егыпет, чи Афрыка» — садовник натопил на славу, ноникого, кроме Нэнси и Дионисия, уже не было. И он сам, натрудившись, и Валерасо Славиком, и все прочие подмастерья ушли молиться на вечернюю службу.
Нэнси стоялав бурке и плакала. Гавайцы кинулись к ней, враждебно глядя на Дионисия, но оначто-то сказала им, и они отошли в сторону, доставая гитары.
— При чемздесь монах? При чем здесь служение? — причитала она. — Хотела иметь чистоедитя. Чистый плод. Я — хорошая порядочная женщина. У меня за всю жизнь было небольше пяти-шести мужчин! Я хотела выполнить свое предназначение. Какой же этогрех? Женщина без ребенка — это неполноценная женщина. Пустоцвет.
Дионисийсочувственно кивал.
— Я проденьги ему сказала — я понимаю, такой человек не может быть корыстным, оннеправильно понял, это дар от меня на монастырь. Это не то, что я хотела егокупить. Я — порядочная чистая женщина. Я здорова. Я не пью, не курю, не колюсь.А он — что? Побыл монахом, очистился, достиг совершенства, — продолжала онавсхлипывая. — Теперь принеси жертву Богу, оставь на земле святое потомство… Непросто же так он даже называется «отец»… Я не понимаю, почему такиенеиспорченные достойные здоровые мужчины уходят в монастыри… Кому это нужно?Зачем?..
— А ты поищисебе хорошего мужа в миру, — примирительно предложил Дионисий.
— Как искать!— воскликнула она. — Надо же, чтобы были хоть какие-то рекомендации! Безрекомендации даже домработницу не берут в порядочный дом… Нет, я поняла, этоможет быть только монах!
Онавсхлипнула, достала большой носовой платок и обстоятельно высморкалась.Посмотрела пристально на Дионисия:
— А ты? Что —тоже монах? Что — тоже не можешь жениться?
Он замоталголовой…
— А еслирискнуть, — неуверенно начал он, — и без всяких рекомендаций полюбитького-нибудь — ну необязательно из монастыря, а грубо говоря — откуда угодно: сработы, с улицы, соседа, приятеля, гавайца, кубинца… Любовь покрывает все… Итемные гены, и дурное воспитание, и влияние среды…
— Это эгоизм,— покачала головой Нэнси. — Это может быть хорошо для себя, а ребенок рискует.Мало ли что ему перепадет в результате…
И тут грянулигавайские гитары. Запели пронзительно и тревожно, с переборами,переворачивающими сердце, застучали по дощатому полу каблуки: дерзай,Карменсита!
Откуда-то настоле появилось красное вино, стаканы. Нэнси демонстративно подошла и хлопнулацелый стакан. Взор сразу поплыл, поплыл, слезы высохли, на лице появиласьпобедительная улыбка. Ведь — менеджер, бизнес-woman.
— Только нездесь — испугался Дионисий. — Пойдемте лучше в сад.
Так и вышли,наигрывая на гитарах в осенний яблоневый сад, в сентябрьские влажные сумерки.
— Туда, туда— властно указывала Нэнси гавайцам в направлении Ермовой кельи.
Расположилисьпрямо перед дверями в каких-то десяти метрах, под деревьями. И пошло, и пошло:задрожали струны, соперничая с двумя тенорами, одним баритоном, будоражаокругу: эх, гавайские страсти, испанские фиоритуры, Гонолулу, гирлянды,кастаньеты, бубны, идальго, роковой океан, кипарисы, амарилисы, смоквы.Крепкая, как смерть, любовь, страшная, как преисподняя, ревность. Всегда иповсюду и здесь, на самой высокой Афонской горке. И ныне и присно.
— Я хочу, чтобыон услышал, чтобы он все понял, — сказала мне Нэнси, кивая в сторону кельи. — Ато «я — монах, я — монах». А толку что? Недаром же его называют «отец»! Я же кнему — от чистого сердца, от святой любви!
Но отец Ерм итак уже все услышал, и так все понял. Оскорбленный, он рванул дверь и вылетелна порог. Тут-то, пританцовывая и покачивая головой, подступил к нему,выкидывая вперед ноги в сапожках, тот, в папахе, запел соло, томно закатываяглаза. Такая жалобная надрывная серенада. «Кисьерра мурир де сантимэнто!» —взмывал к небесам страдальческий одинокий голос. Даже и не понимая слов, можнобыло вместе с ним умереть от чувств. Ему вторил бубен, утруждая каждыйбубенчик. Даже туман вокруг стал таять, как воск, сумерки стекали с голыхбесплодных яблонь…
