Больше никогда не сможет Его любить.
Больше никогда не подпустит Его близко, не позволит себя покорить.
Не побежит Ему навстречу, заслышав звонок. Будет как ни в чем не бывало заниматься своими делами.
Сжавшись в комок, она выдумывает для Него страшную месть. В далекой стране, у подножия крепостной стены появляется новый принц на черном коне и увозит ее с собой. А Он стоит как громом пораженный, умоляет ее вернуться. Новый принц высокий и сильный, прекрасный, соблазнительный. А Он, покинутый, протягивает к ней руки и плачет. Она в ответ лишь смеется, запрокинув голову. И, укутавшись в длинный шлейф плаща своего нового спутника, мчится вместе с ним в далекую пустыню.
Прочь от Него.
~~~
Там, где Лексингтон-авеню пересекается с Пятьдесят второй, у подножия Ситикорп-билдинг, среди низкопробных пип-шоу, куда лохи приходят поглазеть на сиськи, в окружении палаток с хот-догами, торговцев дешевыми побрякушками и негров в национальных костюмах, чей товар — поддельные часы «Виттон» и бижутерия из пластика, крашенного под слоновую кость, притаилась маленькая церквушка. Входная дверь ее скрыта от посторонних глаз, внутри — белым-бело. Оформляла церквушку Луиза Невелсон, ее угловатые скульптуры создают благостное настроение. Здесь удивительно спокойно. Я люблю отдыхать под сводами этой небольшого уютного храма, слушая, как плывет по тротуару нескончаемый поток пешеходов, а водители, резко тормозя, сигналят своим собратьям.
Я прихожу сюда не молиться. Я вообще не умею молиться. Все молитвы, выученные в детстве, давно позабыты. Осталось лишь смутное чувство вины, которое обостряется, когда я поступаю нехорошо. Религия заставляет меня взвесить все «за» и «против», убеждает, что заслуженное наказание неизбежно. На одной чаше весов оказывается измена ближнему с другим ближним, на второй — неприятности, которые не заставят себя ждать, если первый ближний меня застукает.
Я толкаю тяжелую дверь, и на душе становится спокойно. В этом внезапном спокойствии есть что-то потустороннее. Здесь так прохладно, тихо, мирно. Я сажусь на скамью, болтаю ногами. Но очень скоро торжественная тишина начинает повергать меня в уныние. Я порываюсь опуститься на колени, совсем как Поль Клодель, которому явился Бог, но, одумавшись, возвращаюсь на скамью. К Богу я отношусь с подозрением. Если я, поддавшись минутной слабости, плюхнусь перед ним на колени, он, возможно, потребует, чтобы я все бросила и последовала за ним. Так он собрал всю свою команду: и Клоделя, и апостолов. Застиг врасплох. Явился в белой робе и с длинной бородой, приложил руку к груди, посмотрел своим невинным взглядом… и они попались, побросали все бренное и устремились за ним.
Я ему не доверяю, считаю жуликом. Это началось еще в детстве. Меня страшно бесила история Иова, который верил в Бога, а тот в награду насылал на него всякие беды.
Маленький божественный каприз. Однажды после обеда Бог по обыкновению валялся на диване и думал, чем бы развлечься. Бросив ленивый взгляд на свою землю, он обнаружил богатого, довольного жизнью фермера по имени Иов, который каждый день многократно воздавал Ему хвалу. «Ха! — сказал Бог. — Так ты впрямь любишь меня больше всего на свете? Ну-с, сейчас мы это проверим».
И с этими словами взялся за дело. Истребил у несчастного весь скот, сжег поля, спалил дом, наслал страшную болезнь на жену и детей. А Иов знай себе молился средь падшей скотины, выгоревшей травы и свежих могил под предсмертные стоны домочадцев.
Стоя на жалком коврике, питаясь одной ячменной похлебкой, он благодарил Бога за то, что тот соблаговолил его испытать. Сверкнула молния, коврик загорелся, дом окончательно развалился и обрушился прямо на голову несчастному, но Иов, продрогший и вымокший до нитки, по-прежнему возносил хвалу Господу. И чем больше он твердил о своей любви к Нему, тем больше несчастий выпадало на его долю.
Эй Вы там, наверху, что это за любовь такая? Я Вас спрашиваю?
И только когда запас слез иссяк и иссохшие глаза Иова, словно вытянутые вакуум-насосом, готовы были вывалиться из орбит, а беззубые десны свело от боли, Бог наконец спустился с небес и похлопал Иова по голому черепу, приговаривая: «Ты держался молодцом, сын мой. Вот теперь я тебе верю. Я расскажу про тебя в своей книге, Библия называется, на первой полосе. Ты у меня станешь звездой, образцом благочестия». Иов упал на колени, гремя костями. Исходя слюной, он принялся лобызать Богу пальцы ног и благодарить за испытания.
История Иова и Жулика казалась мне настолько кошмарной, что я спать не могла. И все спрашивала у мамы, зачем Бог так поступил, если он действительно любил Иова. Мама со вздохом отвечала, что эта история и впрямь какая-то странная, но зато Бог так сильно любил людей, что отдал им своего единственного сына. А люди распяли этого сына на кресте.
Я возмущалась:
— Как же он отдал своего сына, если тот потом воскрес и вернулся обратно?
— Это уже неважно, — отвечала мама, легонько отталкивая меня локтем, чтобы я не мешала ей натирать воском стол, — Бог же отдал его, вот что главное.
— Но ведь он прекрасно знал, что сын умирает понарошку…
— Ну да… И все-таки ему было больно видеть, как сын страдает.
— Сам-то он уксуса не пил, и копья ему в бока не впивались!
— Ну как ты не понимаешь? — пыталась объяснить мама. Ей никак не удавалось стереть следы бутылок со столешницы, и это ее бесило. — Как ты не понимаешь, что его сын — это и есть он. Ты что, забыла?
Ее аргументы меня не убеждали. Лежа в кровати, я представляла себе несчастного Иова, его обуглившийся дом, замученных детей, червей, с хрустом впивавшихся в его тело, пока он превозносил Бога.
— Значит, это и есть настоящая любовь? — спрашиваю я у себя, глядя на даму, которая сидит на скамье передо мной и, склонив голову, молится, то и дело проверяя, на месте ли сумочка, зажатая между ног. Похоже, она тоже не склонна Ему доверять. В противном случае оставила бы сумочку на скамье, а я бы преспокойно ее умыкнула, пока дама шепчет да причитает.
Значит, так и надо? Со всей жестокостью довести ближнего до полного истощения, чтобы убедиться в его любви.
Он тоже все время так поступал. Пользовался моей любовью, удирал, как воришка. С Ним я поняла, что такое быть покинутой и что значит умирать от любви. Когда Он возвращался, я была на седьмом небе от счастья.
А потом снова наступала пора одиночества.
Ожидания, страха и злости.
Но Он всегда возвращался. Я набрасывалась на Него с кулаками и угрозами. Он смеялся, пытался меня остановить, крепко обнимал, клялся, что любит меня одну. Так Он говорил, так напевал, пока я осыпала Его ударами. Любовь моя, моя принцесса, ты же знаешь, что я люблю тебя одну, тебя одну, так будет всегда… Он приникал губами к моей шейке, и я таяла в его объятиях. Ему оставалось только приподнять меня и закружиться по комнате со мной на руках, бормоча нежные слова, — и вот уже былая обида забыта, и мы оглушительно хохочем, хохочем вместе с Ним.
