Глава третья
В то время, еще до того, как я начал сторониться его, мне доводилось видеться с моим соседом, Олегом Николаевичем, едва ли не каждый день. Обычно я, спускаясь или поднимаясь по лестнице, заставал Олега Николаевича стоявшим на лестничной площадке у двери его квартиры и притворявшимся, будто он меня вовсе и не ждет. Когда я только-только приехал в Москву и никого в ней не знал, разговоры с ним доставляли мне удовольствие. Он терпеливо сносил мой корявый русский язык и давал основательные советы насчет того, в какие районы города лучше не соваться. А потом, когда я уже пообжился в Москве, мне не составляло большого труда потрепаться с ним несколько минут. Я считал себя в долгу перед ним, да и разговоры у нас порой получались интересные.
Олег Николаевич жил один — если не считать его кота. Лицо моего соседа украшала белая эспаньолка, а уши поросли волосом. Как-то он сказал мне, что служит редактором в литературном журнале, однако я не питал уверенности в том, что журнал этот и вправду еще существует. Олег Николаевич был одним из тех русских крабов, что стараются не покидать без особой на то необходимости океанское дно, знают, когда следует спрятаться, а когда просто затаиться, умеют держаться подальше от мест, где им могут причинить вред, и стараются не навредить себе сами. Одинокий, старый человек. Когда я вышел из квартиры, чтобы отправиться в «Сказку Востока», он переминался на своей площадке с ноги на ногу, шею его обвивал богемный шелковый платок.
— Добрый вечер, Николай Иванович, — поздоровался он. — Ну, как жизнь юридическая?
Именно этими словами Олег Николаевич всегда меня и приветствовал. Услышав, что отца моего зовут Иэном, он стал величать меня Николаем Ивановичем, как русского. В России принято, обращаясь к человеку, называть его по имени-отчеству — пока не сойдешься с ним совсем близко, — в разговорах же со стариками и начальством такое обращение обязательно. Никто больше меня подобным образом не величал, но мне это даже нравилось, поскольку подразумевало, что ко мне относятся как к своему, да к тому же и отдавало учтивостью стародавних времен. Я ответил, что у меня все прекрасно, поинтересовался — как он.
— Нормально, — ответил Олег Николаевич.
Я попросил у него извинения, сказав, что очень спешу. Полагаю, причина моей спешки была очевидной. От меня разило лосьоном после бритья — тем же, каким я иногда пользуюсь и здесь, ты еще уверяешь, что пахнет он, совершенно как конская моча, — да и надел я в тот вечер отчасти ярковатую бирюзовую рубашку, в которой обычно появлялся на свадьбах.
— Николай Иванович! — произнес мой сосед, подняв перед собой волосистый палец. Я понял, что на подходе одна из его излюбленных русских поговорок. — Сыр бывает бесплатным лишь в мышеловке.
Из квартиры Олега Николаевича тянуло кошачьей шерстью, заплесневелой энциклопедией и лежалой колбасой, и запахи эти увязались за мной, пока я сбегал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Стоит мне закрыть глаза, как весь тот вечер прокручивается перед ними, точно старая зернистая любительская кинопленка, отснятая в семидесятых годах.
Когда я вышел из дома, уже темнело, в холодном воздухе стоял запах близкого дождя. Шагая к бульвару, я увидел оранжевые «Жигули», в которых сидели двое мужчин. Ребенок, покончив рисовать машину, таких наверняка не нарисовал бы. Я встретился с одним из них взглядом и сразу же отвел глаза в сторону как это делают и в Лондоне, и особенно в Москве, где вечно видишь в подворотнях, на автостоянках, в подземных переходах то, что тебе лучше не видеть. Я торопливо шагал к углу, собираясь поймать машину. Водитель не то второй, не то третьей затормозил, заметив мою вытянутую руку. (Машиной я так в России и не обзавелся. Паоло, сразу после моего приезда в Москву, сказал, что я должен усесться за руль как можно скорее, потому что, стоит мне потянуть время и успеть познакомиться с анархией и льдом на дорогах и с нравами здешней дорожной милиции, я не сделаю этого никогда, — и оказался прав. Впрочем, частная система извоза в Москве на удивление безопасна, необходимо лишь соблюдать два правила: не залезать в машину, если рядом с водителем уже кто-то сидит, и не залезать ни под каким видом, если водитель еще пьянее, чем ты.)
Вез меня в тот вечер грузин, насколько я понял. К приборной доске его машины были прилеплены две иконки Богоматери, всегда внушавшие мне двойное чувство — безопасности и уязвимости одновременно. Вероятность того, что мне перережут горло, иконки понижали, но говорили также, что я доверил мою жизнь человеку, который полагает, будто поглядывать в зеркальце и не забывать о тормозах — дело скорее Господа, чем его. Я потянулся к ремню безопасности и тут же получил серьезное предупреждение о том, насколько опасна эта штуковина, а следом — уверения водителя насчет того, что дело свое он знает. Водитель сбежал в Россию от одной из грязных маленьких войн, сотрясавших Кавказ после распада Империи Зла, — войн, о которых я и не слышал, пока не начал ездить по Москве на такси и в частных машинах. О его войне он принялся рассказывать мне, как только мы нырнули в туннель под целодневной пробкой Нового Арбата (широкой, брутального облика авеню, вдоль которой плечом к плечу стоят бутики и казино), потом прибавил, минуя памятник Гоголю, ходу. Когда мы доехали до станции метро «Кропоткинская», до реки и копии огромного собора, наспех возведенной в девяностых, он уже вовсю размахивал, забыв о руле, руками и гримасничал, рассказывая, что проделывал кто-то с различными частями тела кого-то еще.
В конце концов он вырулил на набережную. Я дал ему, как мы и договорились, сто рублей, добавив к ним чрезмерные чаевые — еще пятьдесят, и перебежал через улицу к речной ее стороне. Сквозь морось уже пошедшего дождя различались за черной рекой, в парке Горького, белый космический шаттл и шаткие американские горки. А спускаясь по сходням к плавучему ресторану, я увидел, помню, мужчину в плавках, выбиравшегося из воды на соседний понтон.
Внутри ресторана стоял обычный гомон, здесь каждый пытался перекричать каждого. Музыканты в аляповато ярких национальных костюмах играли песню Синатры, сообщая ей отчетливый азербайджанский оттенок. Я остановил официантку, начал было объяснять ей, что у меня здесь назначена встреча, но тут же сообразил: на какое имя Маша заказала столик, мне неизвестно, я не знаю даже, и вправду ли она — Маша, и подумал: «Зачем я здесь, в этой сумасшедшей стране, зачем напялил бирюзовую рубашку? Стар я для этих штук, мне тридцать восемь лет, и родом я из Луттона». Но тут я увидел девушек, махавших мне руками с дальнего, оформленного под средневековый галеон, конца ресторана. Когда я зигзагами приблизился к ним, они поднялись из-за столика, приветствуя меня.
— Здравствуйте, Николас, — по-английски сказала Катя.
Контраст этот неизменно сбивал меня с толку. Голос у нее был, как у школьницы или героини мультфильма, но в то же время я не мог не замечать ее длинные ноги в белых кожаных сапогах, обнаженные от колен до подола короткой плиссированной юбки, какую можно увидеть на капитане команды пританцовывающих болельщиц или на официантке одного из ресторанов сети «Хутерс». Светлые волосы спадали Кате на плечи. Я знаю, множеству мужчин она показалась бы бесконечно привлекательной, но для меня оставалась несколько слишком юной, слишком очевидной. Она все еще проверяла свои чары — походку, волосы, изгибы тела, — все еще пыталась понять, как далеко могут они ее завести.
