– Неужели ты всё ещё меня не простил? – угадала движение его мыслей Муха.
– Простить можно что угодно, только это будет уже не любовь, и даже не дружба.
– А что это будет?
– Кёрлинг, где один станет с криками сталкивать камень с души, а другой попытается оттереть на ней пятно.
– Сколько я не смотрела, этот вид спорта не понимаю.
– А что там непонятного? Всё как в жизни, сплошные тёрки.
– Я чувствую себя бесполезной вещицей, даже ты меня больше не замечаешь.
Шарик почувствовал, что нечто внутри Мухи искалечено и не подлежит ремонту, хотя многие до сих пор так или иначе пытаются восстановить её нежность, лезут в монетоприёмник, в эту складку любви, пещерку истомы, в этот спальный мешок, в карман, в ларец с драгоценностями, в вечную скважину нефти, в её метро, в её бесконечный космос… За любовью, со своим проездным билетом. Он даже услышал, как она всем им кричит: «Уберите единый! В космосе он не действителен».
«Муха капризна сегодня, но космос капризней», – поглядывал на небо Шарик. И действительно, над парком уже висела туча с гигантский надувной матрац лилового цвета.
– Мне кажется, сейчас ливанёт. Может, к дому двинем?
– Да! Проводишь?
– Хорошо, бежим! – рванул с места Шарик, мотая про себя: «Как я могу отказать, если женщина просит», а Муха полетела за ним следом с той же самой мыслью: «… если мужчина хочет».
* * *
Природа, несмотря на прогнозы, выходит, долго гуляет по каменным воспоминаниям набережных, по саду домов обручившего город кольца, по улицам, спутанным, словно мысли, в клубок, по растаявшим от дождя площадям.
Он всегда держал нос по ветру и знал: единственная падаль, что прекрасна – падаль листьев. Однако осень, несмотря на всю её пестроту, Шарик не любил. Словно демисезонное пальто, она висела на вешалке над городом. Наденешь его на себя – и тебе ни жарко, ни холодно, никак. Деревья сбрасывают лето, повсюду купюры скомканные сохнут и желтеют, инфляция не только в листопаде, она проникала глубже, в настроение. Сезон ливней, мокрых лап и текущего носа. Дождь, и этим всё сказано, подмочена репутация города, все строят крыши над головой, оптимизм близок к нулю. Хотя одна из людских мечт сама собою сбылась: какое-то время все могут жить в отдельных домах зонтов. Так и ходят каждый в своём домике. Ходят и медитируют: «Скорее бы Новый год». Он тоже старался мыслить позитивно, разрезая своим бегом толпу, блуждая по городу, переживая осень, пёс внушал себе, что это не осень, а весна. Иногда срабатывало.
Шарик бежал по утреннему тротуару центрального проспекта, сверху серыми слезами камня свешивалась лепнина, дождь скучным многоточием выбивал в Word: «Ты одинокий, никому не нужный, женщина или мужчина, кобель или сука, сдохнешь, если выйдешь за пределы города». Ему не надо было за пределы, он вообще не знал, куда ему надо было. Обычная утренняя пробежка для поддержания формы. Текст ливня без конца бубнил о том, как загибается искусство, так как город вымок, климат мерзок, да настолько, что Шарику вдруг захотелось уехать прямо в этот самый момент. Уезжать было не на чем, поэтому он убегал. Он знал, что бежит в постоянство в беспредметность, то и дело возвращаясь к грустному. Перед его глазами стояла написанная дождём от его имени открытка: «Лето умерло, прошу климатического убежища» с видом на Летний парк. Эту великолепную открытку ему хотелось бы отправить в Австралию, в страну вечного лета. У него была одна несбыточная мечта детства: примкнуть к стае диких собак динго, хотя он плохо представлял, как они выглядят и сможет ли он с ними жить. Но это было не так важно, по сравнению с тем, что была мечта. Иногда ему очень сильно хотелось верить, что его предки – выходцы именно из этой породы диких собак, мысли и дела которых окрашены в индиго, и что именно в этом слове – корень самой породы динго. Однако открытка до сих пор не отправлена. Где же она? В его фантазии, в данный момент мокнет и разбухает, от этого не лезет в ящик. Шарику очень не хотелось хоронить это лето, которое опухло от воспоминаний и уже смердит в мозгу бездельем, безработицей, свободой и клянчит: «Возвращайся на родину предков, в Австралию, что ты потерял там, осень так похожа на тоску».
Он, по обыкновению, завтракал возле рынка, у молочных рядов, там всегда было чем поживиться. Выскрёбывая из стаканчика остатки ряженки, затыкая себе пасть белым хлебом, Шарик пытался думать о чём-то важном, чтобы не крикнуть: «Мне бы маленький пароходик, маленькую страну из двух жителей, где солёные волны целый день жуют сушу. Где часы заменяет любимая, круглый год без углов отвратительных, где она не пытается сделать из тебя человека. Просто любит таким, какой есть, похотливым, небритым, вонючим. Вряд ли можно придумать что-нибудь утопичней и лучше, тем более что ряженка улеглась в утробе», – побежал Шарик к Мухе, чувствуя острую нехватку женского тепла.
– Муха, привет! У меня острая женская недостаточность, – ввалился в жилище Мухи Шарик.
– Это не опасно? – всполошилась заспанная хозяйка.
– Для тебя – нет.
– А ты чего сегодня в такую рань?
– Сегодня же выходной. Я рано встаю в выходные, чтобы они были длиннее. Разбудил?
– Ну, почти. А ты я вижу не в себе.
– Я же говорю, у меня приступ женской недостаточности. Вышел я утром из конуры, встретил соседа, с которым мы в клетке на одном этаже, но всё ещё оставались дружны, и спросил: «Какое сегодня число?» – «Сегодня, кажется, осень, но я не уверен». – «Осень? Уже?» Тут я опомнился: осень, а я ещё не израсходовал порох с весны. Слышишь, Муха, как одиноко бродит во мне герой лирический?
– Не герой, а гормон, – возразила Муха.
– Пусть так, он не может найти утешения, представляешь пустую берлогу, мою пустую постель, над нею картина со странным названием: «Ни весны, ни будущего, ни искусства».
– Зачем ты её купил?
– Нет, я не покупал. Бывшая оставила, теперь вот висит.
– Мне кажется, это ты завис. Разведись с ней и выброси картину.
– Да как же я её выброшу, она же в голове.
– Странный ты какой-то сегодня, Шарик. Пил, что ли, вчера?
– Не так чтобы очень, в голове моей бражка, она ставит одну и ту же пластинку: «Жизнь прекрасна. Пока не задумаешься над этим». Весны хочется, Муха!
– Это не ко мне. И вообще, скоро зима. Эта злюка поимеет даже тех, кого не хотела.
– Холода дотянутся до тела худыми руками, оно будет ёжиться и натягивать свитера – шерстяную ограду, – вторил ей Шарик.
Удивлённо пожав плечами и тускло улыбнувшись мыслями, Муха достала из буфета печенье и сахар. Шарик процитировал:
– Ложками измеряется сладость в краю фарфоровых блюдец, – хотел он взять ложку и уронил.
Звон заставил Муху содрогнуться:
– Вот и я говорю – верная примета, вместо мужчины зима придёт и оттрахает.
